Судить Адама! - [10]

– Ну как ты тут, голубок?… Уф-ф, задохнулся… С добычей тебя! Ух, сердце зашлось… – Часто дыша, Голубок окинул взглядом машину с рыбой, берег и залив, где она продолжалась, озадаченных людей и покачал потной прилизанной головой: – Настоящего Змея Горыныча поймал. Как в сказке. А я сперва думал, что Лукерья. Слышь, Бугорков? Что же теперь делать станем? Ох, еле отдышался. Председателя бужу, говорю ему, а он, голубок, пальцем у виска: спятил-де ты или после вчерашнего? Я тогда к телефону и – в район начальству: а оттуда, не поймешь кто, ругается: кой черт, кричит, в такую рань тревожите. И тоже не поверил, голубок. Проспись пока, говорит, а я милицию сейчас пришлю, рыбнадзор… Что же нам делать-то теперь, ждать?

– Не знаю, – сказал Парфенька. – Давайте думать вместе. – И первым, как неопытный начальник, поведал свои сомнения насчет сохранности и перевозки диковинной добычи. А сохранить ее надо обязательно.

– Да зачем? – не понял опять рябой. – Давайте разрежем, и что в машине – Парфеньке, а что на нашей земле – наше.

– Не удержим, в залив уползет, – сказал Степка.

– Без головы-то? Дай-ко у тебя отрежем, итить твою мамушку, поползешь ты домой иль, к примеру, в магазин?!

– Да пошто резать-то? – вступилась одна из птичниц. – Рыбак пымал, его и воля. А он дело говорит. Сперва вынуть надо всю, а потом и делить. Так, Дашутк?

Старая Дашутка перекрестилась:

– Эдак, Машутка, эдак. Мы с горем, бог с милостью. Теперь у нас и рыбка, и мясцо. Низкий поклон тебе, Парфенюшка. – И – в пояс ему.

Парфенька горестно Вздохнул и поглядел на Витяя, сидящего с папиросой во рту на цистерне: если и у сына похожие мысли, дело плохо. Но Витяй опять его выручил.

– Я думаю, батяня прав, – сказал он и плюнул под ноги рябому кормачу. – Вы готовы слопать ее, делить уж начали, а это ведь не рыба, не щука какая-нибудь.

– Что же по-твоему? – удивился Степка.

– А ты разуй глаза-то, проморгайся, мужик ты беспривязный.

– Почему эт беспривязный?

– Потому что ни скота у вас в Ивановке, ничего, сами нахлебниками живете.

– У вас в Хмелевке больно много!

– Ты на нас не кивай, у нас райцентр, совхоз. Мы люди рабочие. Понял. А рабочий – это гегемон. Что скажем, то и будешь делать. Усек? Передай товарищу.

– Ишь какой, ити его…

– Да, такой. И брови на меня не хмурь, квазимода, пошевели единственной-то извилиной.

– Сам ты это… как, Степк?

– Квазиморда какая-то.

– Молодцы, грамотеи! Но слушайте сюда и проникайтесь. Это не Лукерья какая-нибудь, не рыба, это – мечта всей жизни, сказка, изумрудно-янтарная наяда, уникальное явление природы. Понятно теперь? Ее закон охраняет.

– Понятно. Кто это такая наяда?

– Понял, называется. В Древней Греции так звали нимф, богинь ручьев, речек и озер. Русалки, по-нашему.

– Русалки не такие. Русалки – девушки с рыбьими хвостами.

– А эта? Вы поглядите, какие у нее небесные глаза! А веки с черными длинными ресницами! А плавники-ладошки!… Об этом чуде сегодня же узнает весь район, вся область, а завтра весь просвещенный мир. – Витяй бросил дымящую папироску, спрыгнул на землю к кормачам. – Усекли? И наедет тут начальства всякого, ученых, корреспондентов разных тьма. И рядом с чудом природы они увидят ваши небритые рожи. Поняли теперь, что вам делать?

– Опохмелиться, – сообщил Степка.

– Побриться, – сказал рябой.

– Побриться, и почище. А потом умыться с мылом. С туалетным. И шею помойте, и уши. Подстригите также ногти, волосы, причешитесь. А одежонку не парадную надевайте, а рабочую, хорошо бы чистую, не очень мятую. Тогда вас хоть в газету, хоть в иностранный журнал – русские богатыри Степан…

– Лапкин, – подсказал Степка.

– Лапкин и?…

– Степан Трофимович Бугорков, – сказал рябой обиженно. – Зачем это, Степку сперва, а меня опосля? Он в два раза моложе, сопляк еще, а я трудовой этот… ветеран.

– Ветеран-ан! Неужели? Ну, извини, не знал, извини, Степан Трофимович. Тогда скажем так: два русских богатыря, два Степана, старый и молодой, а именно, Степан Трофимович Бугорков, ветеран, и

Степан Лапкин, молодой, да ранний, самоотверженно прибежали узнать, не Лукерью ли пойма…

– Ты смеесси, что ли?

– Смеется, гад. Приехал тут, шоферюга вонючий. Убирай свою бандуру, а то щас опрокинем!

– Ладно, я пошутил, мужики. Или шуток не понимаете? Вы же умные люди, земляки, неужели вправду подумали, что я вас выдам какому-то щелкоперу? Но только глядите, чтоб как договорились… Я сейчас поеду в лагерь, а вы времени не теряйте.

– Нам на ферму пора, – сказал Голубок.

– Ничего, успеют.

– А на чем в лагерь-то теперь? – спросил Парфенька.

– Твой велик возьму. Там воду ждут, дойку не начинают. Я в полчаса обернусь.

– Пошли, бабы, пошли, хватит на нее глядеть, окосеете. – Голубка тревожило голодное кряканье утят. – Корм раздадим, уберемся, тогда хоть весь день здесь стойте. А вам, мужики, особое приглашение надобно? Пошли, пошли! Держись тут, Парфен Иваныч, голубок, мы скоро управимся.

Парфенька проследил за шустрым своим сыном, который уже вывел велосипед на дамбу и покатил в лагерь, поглядел в спину большого, как колхозный амбар, Голубка, подгонявшего к утиной ферме своих тружеников, и пошел к заливу искупаться. Высохший пот неприятно стягивал кожу на спине, на груди и в других местах, и Парфенька так свирепо чесался, будто стал шелудивый.