Судьбы и фурии - [135]

«Дай-ка мне вот этот», – показал он продавцу на хот-дог, вертящийся на промасленном вертеле.

Снаружи в свете фонаря злобной тучей роилась мошкара – под ней трое детей катались на своих скейтбордах. Девочка их не знала. Они были старше, по виду – студенты колледжа, хотя насчет этого у нее были сомнения. У них были грязные волосы, и они носили полосатые толстовки. Девочка остановилась у таксофона, засовывая палец в отверстие для монеток. Нет сдачи, нет сдачи, нет сдачи.

Очень медленно один из парней подошел ближе. Под густыми бровями сверкнули ярко-голубые глаза.

Спорный вопрос, как много времени нужно, чтобы соблазнить. Чем умнее девочка, тем быстрее все это происходит. Раннее половое созревание напоминает хождение по интеллектуальному канату: удовольствие не ради удовольствия, но ради представления, сопротивления, процесса и ожидания. Секс как способ выразить протест привычному ходу вещей.

[Звучит знакомо? О да. На свете нет истории более знакомой нам всем.]

Год дурмана имени пальцев и языков. Она выбиралась из окна в темноту снова, снова и снова. Потом началась школа, дискуссионный клуб, встречи с группой. А затем она почувствовала, как что-то твердеет под ребрами, словно комок раздувающегося цемента. Ее тело уже знало то, во что мозг верить отказывался.

Она не была дурой. В том году ей везло с одеждой, и она носила толстовки огромного размера, просто до колен. На Рождество мама поздно вернулась домой. Девочка вышла в рождественское утро из комнаты в своей фланелевой рубашке, и мама обернулась, напевая. Она увидела, какой огромный у дочери живот и выронила незаконченный рождественский пирог. Девочку забрали в классное место. Все были к ней добры. Ее выскоблили изнутри, и сопровождалось это звуком тихих голосов. Вышла она оттуда уже совсем иной.

[Жизни других людей состоят из фрагментов. Свет, который источает одна отдельно взятая история, может осветить то, что скрыто во мраке. Мозг – удивительная вещь, а люди – такие существа, которые очень любят разные истории. Когда осколки собираются, получается целое.]

В апреле близнецам исполнилось шестнадцать. На двери и окно девочки повесили новые замки. Ее брат внезапно стал на три дюйма выше, чем она. К тому же он начал всюду таскаться за ней, точно ее собственная суровая тень.

– Сыграем в монополию? – предложил он, глядя, как она ходит по комнате в один из таких бессмысленных субботних вечеров.

– Не беспокойся обо мне, – сказала она, хотя ей очень хотелось выбраться наружу и пофлиртовать со скейтбордистами, теми, которые в этот момент тусовались у школьных ворот. С ними были девчонки с гофрированными прядями, люди, которых она знала с детского сада. И все они ждали ее, чтобы вместе пойти в кино на «Темный кристалл» и поесть попкорн. Девочка всегда была популярнее, чем ее брат, но на нее подуло сексом, и она испачкалась. Брат был у нее всегда. А затем появился Майкл.

МАЙКЛ БЫЛ КРАСАВЧИКОМ, наполовину японцем, высоким и мечтательным, с стильной косой челкой, спадающей на один глаз. На уроках Гвенни недели напролет тайно представляла, как вылизывает языком внутреннюю поверхность его запястья. Он мечтал о парнях, а Гвенни мечтала о нем. Чолли его не очень любил, он требовал от него то, чего Майкл не мог бы ему дать: благородности и щедрости. Но марихуаной он делился. Чолли расслаблялся, и этого было достаточно, чтобы он снова принимался откалывать шутки и улыбаться.

Так продолжалось до самого конца школы. Мама девочки все это время провела в Сан-Диего, Милуоки, Бингхэмтоне. Она работала медсестрой и путешествовала по миру, заботясь о детях, которые были слишком слабыми, чтобы выжить.

Тогда они и встретили Лотто. Слишком высокий для своего возраста, с лицом, испятнанным прыщами, и удивительно нежным сердцем. Лето расстилалось перед ними: разные наркотики, пиво, нюхательный клей. Однако близнецы играли честно и к ужину всегда была дома. Гвенни была планетой, вокруг нее мальчишки кружились, как спутники, она была центром их компании.

[Вот это было время – ménage à quatre[66]. Но стоило только лету перетечь в октябрь, как все переменилось.]

Они играли в кукольный театр на зубчатой стене старого испанского форта, используя жестяные банки. Внизу, переполненный придурковатыми туристами, сиял Сент-Огастин.

Майкл загорал, подставив солнцу свое прекрасное гладкое тело, и подергивал ногой в такт музыке из магнитофона. Лотто и Чолли были погружены в беседу, как обычно. Море внизу переливалось светом. Девочке хотелось, чтобы они смотрели на нее. Она встала на руки на краю форта, на высоте сорока футов над уровнем вероятной смерти. Она упражнялась, пока ее тело не предало ее и грудь не перевесила, однако она удержалась. Перед ней мелькнули их перевернутые лица на фоне синевы. Ее брат перепугано вскочил. Она спустилась, потому что боялась потерять сознание из-за прихлынувшей в голову крови, а потом села. В ушах стучало так громко, что она не слышала, чего они там несут, лишь небрежно взмахнула рукой и сказала:

– Успокойся, мать твою, Чолл. Я знаю, что делаю.

Лотто рассмеялся. Майкл взглянул на него, и мышцы на его животе вздрогнули. Гвенни окинула его взглядом.