Судьбы человеческие - [11]

После упомянутой фразы Гарри Стефенса Джон допил свой сидр, влез в потрепанный «фольксваген» (его предельная скорость была 30 километров в час) и помчался через весь Лондон среди ночи; не столько для того, чтобы спасти дочь, сколько для того, чтобы напомнить Клиффорду Уэксфорду, какой он мерзавец.

— Шлюха! — крикнул Джон Лэлли, рывком вытащив Хелен из постели, поскольку она была ближе к нему.

— Ну что ты, папа, — проговорила Хелен, выскользнув из его рук, и, уже обращаясь к Клиффорду: — Я сожалею, это мой отец.

Она усвоила манеру матери извиняться и так и не рассталась с нею впоследствии. За исключением того, что в то время, как употребляла эту фразу в качестве защиты от оскорблений и ругательств, Хелен использовала ее как досадливый упрек за нечто давно навязшее, усиливая ее эффектным движением одной брови.

Клиффорд сидел на постели потрясенный.

Джон Лэлли взглянул на стены спальни, на собрание его работ, что были плодом пятилетних (или около этого) усилий: рисунок со сгнившим плодом смоковницы на ветви; радуга и жаба на ее фоне. Я знаю, что описание их звучит по меньшей мере странно, но они прекрасны, читатель. Ныне его картины украшают знаменитейшие галереи, краски их утонченны и в то же время ярки и сочны, и при взгляде на них кажется, будто одна реальность наслаивается на другую. Затем Джон взглянул на дочь, которая не то смеялась, не то плакала, смущенная, возбужденная и рассерженная одновременно; перевел взгляд на сильное, обнаженное, покрытое белесыми волосами тело Клиффорда, на его загорелые до цвета бронзы руки и ноги (Клиффорд и Энджи как раз недавно вернулись с краткого турне по Бразилии, где проживали в роскошном доме коллекционера — то был целый дворец с мраморными полами и позолотой, а также с картинами Тинторетто на стенах — там царило горячее вездесущее солнце), а затем вновь посмотрел на смятую постель, еще не остывшую от тел любовников.

Нет сомнений, что чистая совесть и чувство правоты придали Джону Лэлли силы десятерых. Он схватил этого щенка — или, если угодно, надежду мира искусства, — этого Клиффорда Уэксфорда, за его голую ногу и голую руку без особых усилий, будто Клиффорд был тряпичной куклой, и поднял его на высоту своего роста. Хелен в испуге закричала. Но «кукла» пришла в движение как раз вовремя для себя, нанеся свободной ногой удар Джону ниже пояса. Тут уж вскрикнул Джон Лэлли. Кошка, проведшая теплую, но беспокойную ночь в ногах любовников, своевременно сообразила увернуться, поскольку тело Клиффорда рухнуло как раз на то место, где секундой раньше она свернувшись лежала: Джон Лэлли, ощутив страшную боль, попросту отпустил тело Клиффорда. Клиффорд мгновенно вскочил на ноги, зацепил своей молодой и гибкой ногой отвесную лодыжку своего дорогого тестя — и Джон в ту же минуту рухнул на пол лицом вниз. Из носа его потекла кровь. Клиффорд, широкоплечий, мускулистый, молодой, стоял над ним гордый и совершенно голый (Клиффорд стыдился своего тела не более, чем Хелен — своего. Однако, как и Хелен, которая ощущала себя дискомфортно в голом виде в присутствии отца, Клиффорд в присутствии своей матери, несомненно, нашел бы что-нибудь, чтобы поспешно натянуть на себя).

— Твой отец просто грубиян, — сказал Клиффорд Хелен.

Джон Лэлли, его поверженный враг, лежал ничком с открытыми глазами, упершись взглядом в ковер, вытканный в тускло-оранжевых и грязно-красных тонах. Позже эти краски и данная ситуация наведут Джона Лэлли на идею картины, что наиболее известна из его работ в настоящее время: «Бичевание святой Иды». (Художники, как и писатели, имеют обыкновение использовать в качестве идеи для своих произведений самые неприятные и экстремальные ситуации). В наши дни ковры, подобные тому, что был небрежно кинут на отполированный пол спальни Клиффорда, очень редки и стоят тысячи фунтов. Тогда они стоили сущие гроши и продавались в любой лавке, торгующей предметами искусства. Клиффорду, конечно, нельзя отказать в чутье, поскольку он уже тогда приобрел несколько весьма интересных экземпляров таких ковров.

Джон Лэлли не мог решить, что было худшим: боль или унижение. По мере того, как боль исчезала, унижение становилось все большим. Его глаза слезились; из носа текла кровь, ныло самое нежное и болезненное место. Пальцы рук затекли: он рисовал как исступленный. Он рисовал свои картины без малого двадцать восемь лет подряд, и все без какой-либо коммерческой или практической цели. Полотна заполонили его студию и даже гараж.

И единственным человеком, кто, казалось бы, оценил его искусство, был Клиффорд Уэксфорд. Хуже всего было то, и Джон осознавал это, что этот белобрысый щенок, с его лицемерным чувством прекрасного, с его потребительским, небрежным отношением к долгу, к людям, женщинам, деньгам — этот щенок прекрасно знал, как эксплуатировать его талант, воодушевив здесь — словом, там — выразительным поднятием брови, а то и подстегнув моральной пощечиной. В свои кратковременные визиты в студию Лэлли Клиффорд обычно просматривая одно за другим полотна, говаривал:

— М-да, это интересно… нет, нет, это была плодотворная попытка, но не совсем выкристаллизовалось… вот если бы… ах, да, вот это!..