Судьбе наперекор... - [7]

— А разве я вам плачу за то, чтобы вы свое любопытство удовлетворить смогли? — тут же получил он в ответ.

—Извините,—Гиена тут же пошел на попятную.— Значит, я жду деньги...

— А я информацию от вас ожидаю, самую подробную. Что-то может незначительным для вас показаться, а мне очень многое сказать может. Желаю удачи.

Гиена отключил телефон и задумался: в чем же все-таки действительный интерес его странного клиента к этому практически разорившемуся заводу.

Секретарша директора Александра Тимофеевна — уставшая седая женщина — стояла на страже директорского кабинета насмерть. Собравшиеся в приемной люди, которым она пообещала, что директор будет принимать после одиннадцати, требовательно гудели, подсовывая ей под нос часы, и уговаривали заглянуть в кабинет.

— Не пойду! — твердо заявила она.— Вы что, хотите, чтобы меня с работы выгнали? Мне до пенсии всего два месяца осталось, дайте доработать спокойно. Идите за Наумовым, если он решится, то пусть сам и идет.

Все понимающе молчали; если Богданов и раньше кротостью характера не отличался, то теперь вообще словно с цепи сорвался: мог обругать последними словами, а мог и выгнать по любой статье, которая ему только на ум взбредет, кого угодно, хоть собственного заместителя. Кто-то из наиболее нетерпеливых отправился за директорским зятем Николаем Сергеевичем Наумовым который с недавних пор стал его первым заместителем. А тот, не желая рисковать в одиночку, прихватил с собой зама по общим вопросам Федора Семеновича Солдатова, бывшего начальника Пролетарского райотдела милиции, и зама по вопросам безопасности Михаила Владимировича Чарова, бывшего капитана ФСБ.

Когда эта троица появилась в приемной, все замолчали — не любили на заводе, где люди работали из поколения в поколение, пришлых, тем более директорских прихвостней, нахватавшихся всех возможных благ за счет простых работяг.

— Шура, ты в кабинет заходила? — спросил Наумов.

— Нет, Николай Сергеевич, и не пойду. А ключи от кабинета вот,— и она положила на стол кольцо с ключами.

Замы переглянулись.

— А вдруг ему плохо стало? С сердцем? Он же понервничал, вот мы и беспокоимся,— предположил Солдатов.

— А мы действительно беспокоимся! — заявил Наумов и стал открывать двери;— Папа? — негромко позвал он, чуть приоткрыв внутреннюю.— Папа, как вы себя чувствуете? — он открыл дверь до конца и, увидев на столе для заседаний голову Богданова с всклокоченными волосами, визгливо, как женщина, заверещал.

Солдатов отбросил Наумова в сторону и шагнул в кабинет. Его трудно было чем-то пронять — всякого за свою службу насмотрелся, поэтому он только хмыкнул, покачал головой и достал сотовый. Чаров тоже вошел и встал рядом с Федором Семеновичем, он побледнел, но истерик не закатывал.

— Прокопов,— сказал Солдатов, обращаясь к своему преемнику.— Подъезжай-ка ты на судоремонт с ребятишками, со всей командой... Чего-чего?! Барина грохнули, вот чего! Добрались все-таки!

Отключив телефон, он повернулся к Наумову, который, согнувшись в три погибели, опирался рукой о стену — его неудержимо рвало.

— Пошли, Николай Сергеевич,— предложил он, дождавшись, когда тот немного придет в себя, и беря его под руку.— Примем по сто грамм для поправки здоровья.

Когда они повернулись к двери, то увидели в проеме лица дожидавшихся приема людей — выражения были самые разные: торжествующие, злорадные, ехидные, но ни в одном не было ни сочувствия, ни жалости, ни сострадания — и, как оплеванные, прошли эти трое через молчаливую, раздавшуюся перед ними толпу.

Приехали криминалисты, эксперты, районный прокурор, все ходили, смотрели, фотографировали, расспрашивали, допрашивали. Только результаты этой работы были опять неутешительные — никаких следов не было.

В то время, когда милиция осматривала труп Виктора Петровича, Александра Тимофеевна лежала в обмороке, а те немногочисленные рабочие, которые еще оставались на заводе, активно обсуждали, чего им теперь ждать — плохого или хорошего, по проселочной дороге, ведущей от одной из маленьких, стоящих на левом берегу Волги деревушек, в которой остались только доживающие свой век старики, в направлении федеральной трассы на Москву пылил старенький, неоднократно битый «Москвич». За рулем сидел Алексей, а устроившийся на заднем сиденье Иван безрадостно думал о том, что не таким ему когда-то виделось будущее этого мальчика, как, впрочем, и всех остальных детей. Он тяжело откинулся на спинку сиденья, и его мысли невольно вернулись к тому самому летнему дню 96-го года, с которого все это и началось.

ГЛАВА 1

Уже который час Иван бродил по Москве, не выбирая дороги. Его спокойное, бесстрастное лицо, как обычно, ничего не выражало, только губы, едва шевелясь, почти неслышно шептали раз за разом одно и то же:

— Сволочи! Сволочи! Сволочи!

Наконец он, устав, набрел на небольшой садик и сел на скамейку, уставившись на растущий напротив какой-то цветущий куст, но он его не видел — перед глазами стояло окаменевшее от страданий Ромкино лицо. Того самого Ромки, старшего из всех детей, которого они чуть больше года назад проводили в армию. Тогда он, веселый и здоровый, легко вспрыгнул во дворе райвоенкомата в грузовик и, улыбаясь, махал им, оставшимся, рукой до тех пор, пока машина не свернула в переулок. Из его писем, которые приходили сначала из учебки, а потом из Чечни, получалось, что армия — это совсем не так страшно, как расписывали в газетах, можно сказать даже, весело. А они ждали эти письма, читали и перечитывали их, считая дни до его возвращения. А десять дней назад из Ростова-на-Дону пришел казенный конверт с изложенным сухим и деловым языком предложением забрать Ромку из госпиталя. Деньги на билеты Лешке с Колькой, которые, как самые старшие из детей, решили поехать за ним, собирали всем поселком. И они привезли его. Иван был готов ко всему, но то, что он увидел, потрясло его: Ромка был парализован, только руки его еще слушались, но врач в госпитале предупредил ребят, что это ненадолго.