Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [27]

— Пора,— я тихо подошел к ним.

Они подняли на меня глаза.

Я чувствовал себя жестоким, но я должен был это сказать.

— Я надеюсь на вашу честность,— сказал я. — Я знаю, что вы не будете видеться наедине, не обманете меня. Но если хотите, вы увидитесь уже завтра в такое же время. При мне, как сегодня.

Они склонили счастливые лица.

Когда мы с Панайотисом шли по глухому переулку, мой друг все еще не произносил ни слова, лишь изредка брал меня за руку и признательно пожимал. Я чувствовал, что ему радостно касаться моей руки, потому что я родственник Сельви.

Теперь они виделись почти каждую ночь. Панайотис показал Сельви ее изображение на иконе, приносил и другие иконы своей работы. Они говорили мало. И спрашивали друг о друге такое, что мне никогда не было нужно. Например, Сельви спросила, как называла Панайотиса в детстве его мать. Оказалось — Панко. Сельви тоже теперь иногда звала его так.

Я получал огромное наслаждение, наблюдая их любовь, слушая простые, но исполненные глубины слова и фразы, произносимые ими. Иной раз я спрашивал себя, не кроется ли в этом моем наслаждении некая извращенность. Но, подумав, отвергал такое предположение. Я был уверен, что они не пытаются видеться без меня. И я действительно не мог позволить никакому мужчине, даже моему другу, а тем паче гяуру, видеться наедине с моей родственницей. Это значило бы запятнать позором нашу семью.

Наконец Панайотис спросил меня прямо, могу ли я содействовать его браку с Сельви.

— Да, — ответил я, не колеблясь. — Я все для тебя сделаю. Я даже готов помочь тебе увезти Сельви, но я ставлю два условия, и ты не должен обижаться на мою прямоту.

Панайотис нетерпеливо повел рукой.

— Условия эти таковы, — продолжил я. — Первое — этот брак будет законным браком, а не сожительством. Грех и произносить мне такое слово, когда речь идет о моей родственнице. И второе условие — ты перейдешь в правую веру. Пойми, я не принуждаю тебя! Ты можешь выбрать. Ты свободен. Но супругом Сельви ты никогда не можешь быть, если останешься неверным. Я не убеждаю тебя. Это ни к чему. И ты не проси, не уговаривай, я останусь тверд. Ты свободен и можешь выбирать.

Панайотис молчал, сплетая пальцы рук. Наконец заговорил.

— Я — мужчина, как и ты,— глухо произнес он, — Я не могу менять веру,— он замолчал, должно быть, ожидая, что я все же начну убеждать его, уговаривать, но и я не произносил ни слова. Тогда он заговорил снова.

— Мой отец служил османам, не меняя веры!

— Но ведь он не просил руки дочери султана,— я улыбнулся. — Я вижу, Панайотис, тебе тяжело. Я и сам не знаю, как повел бы себя, очутившись на твоем месте. Ты сам должен все взвесить, что тебе нужнее и дороже — твоя вера или твоя любовь.

— Отец Анастасиос сменил римскую веру на греческую, но все же он остался христианином,— задумчиво, как бы рассуждая с самим собой, произнес мой друг. — Чамил! — он заговорил моляще и порывисто, — Сельви любит меня! Что станется с нею, если ты не позволишь нам соединить наши судьбы? Выдержит ли ее рассудок?

— Ты призываешь меня уступить тебе ради Сельви, а сам ты ничем не хочешь поступиться ради нее! Еще раз прошу, не сердись, не надо этой торговли. Подумай и решай. Чем скорее ты решишь, тем лучше! Я не хочу, чтобы ты тянул время, обманывал меня и Сельви.

— Позволь мне сегодня ночью увидеть ее!

— Я не должен этого делать, но я уступаю. Сегодня ты увидишь ее. После этого — выбирай сам!

Ночью мы, как обычно, пришли в сад. Мы уговорились ничего не говорить Сельви — это было справедливо — ведь выбор предстоял не ей, а Панайотису.

Влюбленные снова, как прежде, сидели на скамье, молча глядели друг на друга, говорили обычные слова. Затем, как обычно, расстались.

Сельви думала, что мы придем и в следующую ночь.

Когда мы с Панайотисом шли по переулку, я собирался напомнить ему о необходимости выбора. Я подумал о том, что он может нарочно тянуть время, встречаться с Сельви, она будет жить надеждами. Но тотчас я огорчился: неужели я отдаляюсь от своего друга, становлюсь подозрительным и злым? Нет, следует говорить с ним по-доброму.

И я решил не напоминать, а просто сказал:

— Если ты сделаешь свой выбор, дай мне знать.

— Да,— ответил он грустно.

На следующее утро он пришел к нам в дом. Меня разбудил слуга и сказал о приходе Панайотиса. Я удавился.

— Как ты добрался за ночь из монастыря так скоро?

— Я ночевал в пригороде у одного знакомого торговца.

— Присаживайся.

Я приказал принести еду. Но Панайотис не стал есть. Он выглядел встревоженным.

— Ночью у Сельви был приступ, — начал он, — Она снова видела этот самый призрак музыканта, кричала... — голос его задрожал.

Мне показалось, что он как бы обвиняет меня, я почувствовал раздражение.

— Откуда тебе известно? — спросил я.

— Я знаком с мальчиком, который всегда ходит с их поваром на рынок за провизией. Он мне сказал,— Панайотис опустил голову.

— Ты свел знакомство со слугой из этого дома и ничего не говорил мне!

— Я не считал, что это так уж важно,— он смутился.

— И потому скрывал от меня! Панайотис! Я не хочу, чтобы мы становились врагами, пойми. Глядя на тебя, я все больше убеждаюсь в том, что любовь — несправедливое, дурное чувство, толкающее людей на дурные поступки, на ложь и преступления. Мир не должен строиться на началах любви, ибо она в основе своей несправедлива! Я подумал об этом еще тогда, в первый раз, в саду, когда ты сказал Сельви, что сделал из ее портрета икону, идола, которому люда будут молиться. Ты считаешь это естественным и даже красивым, чтобы люда молились изображению женщины, почитали ее не за какие-то благородные свойства ума и души, но просто потому, что твое капризное воображение сделало ее объектом твоей страсти.