Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [25]

Обычно Пашша была молчалива и не особенно любила ходить по гостям. Но то была мелочь, о которой я быстро забыл, и вспомнил лишь много времени спустя.

Я принял самое простое решение. Проникнуть в дом деда тайком. Я хорошо знал этот дом, все ходы и выходы. И, стало быть, я пробираюсь в дом, поговорю с Сельви, расскажу ей о Панайотисе, а после устрою их встречу.

Я знал, что в доме деда днем часто не запирают маленькую садовую дверцу. Она выходила в глухой переулок, стиснутый с двух сторон белыми безоконными стенами домов. Здесь же теснилось несколько деревьев. Я затаился в тени раскидистого карагача и выжидал. Затем осторожно подкрался к дверце. Она оказалась заперта. Я снова вернулся к стволу дерева. Было еще рано. Возможно, дверцу еще не отперли с ночи. Я оказался прав. Прошло еще несколько часов, и слуга-садовник отпер дверь, подмел и полил мостовую перед домом, и вернулся в дом, уже не запирая дверцу, а просто прикрыв ее. Я прокрался в знакомый сад. Здесь почти ничего не изменилось, и странно было крадучись пробираться по дорожкам, где я не так уж давно бродил желанным гостем.

Я спрятался за беседкой. Надо было появиться осторожно, чтобы не напугать Сельви. Я стал ждать. Наконец увидел ее. Она прошла с госпожой Зейнаб, та очень постарела, лицо обрюзгло, щеки отвисли. А Сельви и вправду чудесно расцвела, теперь она была точной копией девушки, изображенной на иконе. Ей уже исполнилось пятнадцать. Они прошли через сад на кухню. Затем вышел в сад дедушка Абдуррахман. Он одряхлел, согнулся, опирался на трость с набалдашником в виде львиной головки. Он медленно заковылял к беседке. Я не знал, что предпринять. Дед вошел в беседку, присел на скамью. Посидел немного. Потом выпрямил спину и чуть подался вперед. Я затаил дыхание.

— Нами, это ты? — тихо позвал дед.

Голос его не был угрожающим, даже наоборот, затаенная радость слышалась в этом голосе. Прятаться дальше, пожалуй, было глупо.

— Я... это я! — с этими словами я тихо выбрался из кустов позади беседки. — Как вы меня углядели, дедушка?

— Так хорошо ты прятался! — дед хмыкнул. — Старый воин Османа Гази еще на что-то годен! Вот тебя выследил!

Мы оба засмеялись.

— Рад я тебе,— сказал дед. — И зачем только госпожа Зейнаб отлучила тебя от дома!

— Она курица! — лукаво откликнулся я.

— А! Этот грешный монах, старый гяур отец Анастасиос! — дед широко, во весь рот ухмыльнулся.

— Как ваше здоровье, дедушка? — спросил я.

— Что говорить обо мне? — он замолк и вдруг прямо спросил: — Ты хочешь видеть Сельви?

— Хочу,— я почувствовал, что краснею предательски,— я ведь люблю ее, как любил бы родную сестру! — Это была правда!

Дед устремил на меня испытующий взгляд все еще черных глаз, они так мало выцвели от времени.

— Подожди здесь, — сказал он. — Я приведу ее.

Я остановился в затененном уголке беседки, чтобы кто- нибудь из домашних случайно не заметил меня. Сердце силь

но билось. Я любил их обоих, и Сельви, и Панайотиса, и чувствовал какую-то сладкую горечь оттого, что у них будет и даже уже есть то, чего, быть может, никогда не даст мне судьба — взаимная искренняя любовь!

Сельви шла рядом со своим отцом, бережно поддерживая его под руку. Я вспомнил, как в детстве увидел их в первый раз. Тогда и она была ребенком, чудесной девочкой. А теперь стала совсем взрослой, юной и цветущей, и что-то потаенное появилось, чувствовалось в ней. Они приблизились ко мне.

— Ну, вот он! — дед указал на меня набалдашником своей трости.

Мы с Сельви молчали, не могли говорить. Мысли мои мешались. Я не понимал — быть может, я все еще люблю ее, люблю не как сестру? Я машинально взглянул на трость деда. Набалдашник представлял собой голову крылатого льва — то есть гривастую голову и крылья.

— Очень красиво,— я указал на набалдашник.

Сельви посмотрела на меня своим прежним серьезным взглядом; мне показалось, что она благодарит меня за то, что я оттягиваю разговор. Если бы она знала, о чем я хочу сказать ей!

— Эту палку и еще другие подарки прислал мне мой старший сын из столицы, из Брусы! — похвастался дед, — Это поднес ему один лекарь из франкского города Венеции, этот лекарь решил обратиться в правую веру и служить султану!

Боже! Где-то там, за стенами этого сада, этого нашего маленького мира, люди жили честолюбивыми стремлениями, добивались почестей и славы, а здесь я пытался устроить счастье двух влюбленных. Здесь дышала пышная зелень листвы, и розы благоухали нежно и сильно.

Дед опустился на скамью. Сельви помогала ему, поддерживая его за локоть.

— Ступайте! — дед махнул на нас рукой. — Походите! Поговорите! В это время сюда никто не заглядывает.

Мы послушно, как маленькие дети, отошли от беседки.

— Ты не сердишься на меня? — спросил я, когда мы вдоволь намолчались.

— Нет,— ответила Сельви своим прежним, глубоким и серьезным голосом и добавила: — Теперь уже нет.

Я подумал, что «теперь» — это после того, как она увидела Панайотиса, полюбила его, познала другую любовь, не то детское чувство привязанности, которое мы питали друг к другу несколько лет тому назад.

— Я люблю тебя, как сестру, и хочу, чтобы ты об этом знала!

— Я знаю,— она склонила голову, я увидел нежную светлую ниточку пробора на шелковистых темно-каштановых волосах.