Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [14]

Вскоре я услышал за дверью голоса.

— Нет... нет... — смущенно произносил детский голос.

— Не бойся,— убеждал мужской, старческий и надтреснутый,— Чамил — добрый мальчик, я знаю...

Узнав о том, что я «добрый мальчик», я покраснел и уткнулся лицом в подушку. Было как-то странно это слышать, вот так, из-за двери.

А вскоре дверь распахнулась, и в комнату явилась целая процессия. Впереди шла моя мать и ласково улыбалась мне, за ней следовала служанка с подносом, на котором я тотчас разглядел сладости и разные другие вкусные вещи; в частности, мой любимый сладкий пилав. Замыкал процессию сгорбленный хрупкий старик в домашнем распашном халате. Старик ступал, волоча ноги. Одной рукой то и дело потирая поясницу. На его лице явственно виднелась печать времени — лицо сморщилось, как печеное яблоко, щербатый рот сильно запал. Это и был мой дед Абдуррахман Гази, герой сказочной истории о покорении Айдоса. Когда-то он и вправду отличался несомненной храбростью, но рослым и могучим воином, конечно, не был никогда. За руку мой дед вел девочку, примерно моего возраста. Девочка шла, опустив головку, явно стесняясь меня. Одета она была в длинное пестрое платьице, из-под которого видны были края красных шальвар, обшитые золоченой тесьмой, такую тесьму зовут «назик» - «нежность». Волосы девочки были заплетены в две длинные косы и спускались на спину.

Дед подошел к моей постели, пока мать и служанка хлопотали, устанавливая поднос на столике, и ласково прошамкал:

— Здравствуй, милый! Рад видеть тебя в добром здравии. Не позволишь ли ты нам разделить с тобой скромное угощение? — глаза его смотрели лукаво и по-доброму; очень черные, яркие зрачки походили на маслинки.

Я в свою очередь смутился и тихо произнес.

— Здравствуйте...

Приблизилась мать. Дед погладил ее по голове, она улыбнулась:

— Ну же, Мальхун, — сказал он,— представь меня господину Чамилу!

— Нами, это твой дедушка Абдуррахман, мой отец, — мать наклонилась и оправила мне подушку, — А эта девочка — твоя тетя Сельви, ее мать — госпожа Зейнаб.

— Да-а,— протянул дед, опускаясь на маленькую круглую скамеечку у столика, — Это Сельви, моя последняя радость в этой земной жизни, мое утешение! Вот дождусь ее свадьбы, а там можно и покинуть этот мир!

Девочка подняла глаза и посмотрела на своего старого отца с тревожной нежностью. Меня, помню, поразила серьезность и глубина ее взгляда. Хороша она была необычайно! Прежде мне казалось, что самая красивая из всех женщин, виденных мною, моя мать. Но теперь я вынужден был признаться самому себе, что никогда еще не видел таких красавиц, как десятилетняя Сельви. Она была поистине луноликая, округлое личико и нежное-нежное, я впервые понял, почему красивое девичье лицо в любовных стихах сравнивают с луной и персиком. Какой нежной смуглотой розовели щеки Сельви. А когда ей случалось раскраснеться, румянец был точь-в-точь розовые нежные лепестки. А маленький нежный алый рот... А черные полумесяцы тонких бровей... А этот нежно округленный подбородок... А волосы, темно-каштановые с чудесным шелковистым отливом... А маленькие ступни в домашних туфельках, а нежно-точеные детские еще руки... А как чудесны были ее огромные, чуть округленные глаза в длинных загнутых темных ресницах, будто живые темные шмели кротко замерли на розовых лепестках. Но я уже и тогда догадался, что эти глаза могут выражать не только нежную глубокую серьезность, но и безоглядную страсть, боль, отчаяние, тоску.

Сельви стеснялась меня. Ничего не оставалось, как приняться за еду. Девочка ела совсем мало. Меня также смущал ее серьезный взгляд. Спустя некоторое время к нам присоединились Пашша, мать Хасана, и сам Хасан. Они приветливо беседовали с дедом, не обращая внимания на Сельви. Им не представили ее, значит, они уже видели ее прежде. Затем пришла госпожа Зейнаб, недолго посидела с нами, сделала несколько замечаний моей матери и, к моему огорчению, увела свою дочь.

Через два дня я уже был на ногах и занялся исследованием дедушкиного дома. Я и сам понимал, что брожу по дому в надежде снова встретить Сельви. Я хорошо помнил, как она заглянула в дверь комнаты, где я лежал. Она хотела увидеть меня, познакомиться со мной. Она так же одинока, как я! Она растет в покоях своей властной матери, без сверстниц-подруг; отец, быть может, единственный близкий ей человек. А что, если она просто разочаровалась во мне и нарочно теперь избегает меня?

Кроме моей матери и Сельви, у деда Абдуррахмана было еще несколько сыновей и дочерей, все они уже обзавелись собственными семьями. В Айдосе жили две мои тетки. Но у госпожи Зейнаб Сельви была единственной дочерью. Госпожа Зейнаб одевала ее нарядно и изящно, пригласила учительницу грамоты; одна старая рабыня, опытная в искусстве танца, учила Сельви танцевать и красиво двигаться. Разумеется, все занятия прохода ли только в присутствии матери.

Я начал страдать. Ко мне еще не пригласили учителей, отец отложил это на то время, когда мы поселимся в собственном доме. Он занимался покупкой дома и земли, устройством Хасана в военный гарнизон Айдоса, и редко бывал с нами, со мной и с матерью, с Пашшой. Мать проводила дни в отведенных ей комнатах, сидя с Пашшой за вышиванием. Их искусные вышивки смягчили сердце спесивой госпожи Зейнаб, она даже стала беседовать с ними, даже училась у них; а они, женщины умные, относились к ней почтительно, ведь она была хозяйкой дома.