Судьба - [14]

А Газабад все же рос… надировский Газабад.

Он поставил барак, одну половину которого заняла контора, а другую кухня, но виделся ему город… И сейчас туда уже вели амударьинскую воду… А когда газопроводчики протянут руки: «Давай!», он не встретит их слезами и отговорками, он ответит: «Берите!»

Газ был здесь… Газ — новая энергия, веди, куда хочешь, делай, что хочешь, топи, грей, крути, режь, вари, шей… Он его достанет из-под земли, и он его даст! Что ему какой-то Дадашев? Пусть скажет спасибо, что у него такая жена. Хрупкая, а прикрыла, как скала. Если бы не она, пришлось бы Сарварову услышать одну фразу: «Или он, или Надиров». И кто устоял бы. Смешно говорить…

— Майнай!

Ежи верблюжьей колючки расползались и никак не могли расползтись.

— У меня есть нюх, — говорил он, постукивая себя пальцем по груди, — и я ему верю. Он покрепче и поверней всех будущих данных этих структурных муравьев. Мы не будем ждать, пока они кончат копаться. Они роются в пыли, а я уже побывал под землей. Слышишь, Шахаб?

— Я знаю, что вы тут много бурили, товарищ управляющий, — отвечал Шахаб Мансуров, неповоротливый человек с головой, похожей на тыкву. На большую, крупную тыкву…

— Мало, — резко сказал Надиров. — Нам предстоит здесь столько пробурить, что, если мы будем ждать, пока дядя подскажет, где да как, поседеют волосы у следующего поколения.

Шахаб почесал в затылке.

«Ах, эти молодые, зеленые… Чего-то им не хватает, какой-то самозабвенности, любви, поэзии. Песни поют хорошие, а как дойдет черед до дела… Если твоя мечта не связана с практическим делом, она так и останется пустой мечтой, что там ни кричи, ни пой, а конь ускачет…»

Ночью, когда новый конь пустыни — крепкий «газик», похрустывая собственными костями и песком, пробирался сюда, он разговорился с Яганой Дадашевой. Он внушал ей простые мысли, казавшиеся ему самому такими понятными. Если бы во время Гражданской войны полководцы говорили, что сначала им нужно окончить академии, а потом уже сражаться с белыми, разве ехали бы они сейчас по этой пустыне? Нет, не ехали. А они едут, потому что появились Фрунзе, Чапаев, Щорс. Если бы летчики, которые первыми перечеркнули Северный полюс тенью советского самолета, говорили, что не полетят, пока у них не будет точного графика обледенений и надежных средств борьбы с внезапной тяжестью на крыльях, разве бы мы были первыми? В небе. В космосе! Нет, не были бы, но, к счастью, у нас родились Чкалов, Беляков, Байдуков.

А сейчас… Сейчас уж слишком много молодежи, умной, сверхумной, образованной, сверхобразованной мыслящей молодежи, которая перед каждым подвигом вынимает логарифмическую линейку и начинает измерять и высчитывать, взвешивать на аптекарских весах все «за» и «против», вставляя палки в колеса своей же телеги… Они хотят бескровного геройства? Так не бывает… Геология не открывает карт до конца, она требует подвига, в душе и на деле… Кому-то надо это знать.

Надиров похлопал Шахаба Мансурова по массивному плечу.

— Пойдешь вглубь первым.

— Крюк! — крикнул Шахаб, поглядывая на верхового. — Эй, Куддус!

И погрозил ему пальцем.

Считая, что начальство заговорилось, Куддус повесил на борт мостика свою проволочную зацепку и подтягивал трубы голыми руками.

— Саданет разок и вышибит зубы!

— Золотые вставлю! — крикнул Куддус. — У меня деньги есть! — засмеялся, но, после того как мастер потряс в воздухе увесистым кулаком, снова взял крючок.

«Ушли бы уж скорее, что ли! Этот толстяк-то забрался на вышку и не боится, не слезает. Голова седая, как в чалме, а не кружится. Чудак какой-то… Хлопнет его сейчас солнечный удар, и до свиданья».

Так думал Куддус, а Надиров думал иначе. Можно бы поговорить и в вагончике, колеса которого наполовину утонули в песке, вон он, серебристый вагончик буровиков, стоит возле вышки, и там тенисто, и нет вокруг горячего железа, как будто в другой стране, но здесь, наверху, наедине с мастером, Надиров хотел заразить его тем неуемным чувством всепоглощающего азарта, уверенности, силы, которое всегда овладевало им на высоте. Все земное казалось подвластным…

А в буровой мастер махал мальчишке кулачищем.

— Я вас слушаю, товарищ Надиров, — опомнился он.

— Все!

Они стали спускаться. Узкая, теснее карабельного трапа лестница круто сбегала к песчаной желтизне. Буровой мастер тяжело грохал над головой, приговаривая:

— Сита быстро изнашиваются, Бобир Надирович. Сами пробиваем жестянки, делаем взамен. Что за дефицит! Цемента не хватает, хоть караул кричи. А в глубокой скважине на все можно напороться. Но самое главное — трубы, трубы. Наше дело, как говорится, без трубы — труба!

— Это не рай, — подтвердил Надиров. — Я с тобой согласен.

Они остановились где-то на промежуточной высоте. Буровая привычно полязгивала и скрипела. Вышка — она всегда живая, если идет работа…

— Начнешь борьбу за звание бригады коммунистического труда! — крикнул Надиров.

— Хм!

— Что?

— С ребятами поговорить бы…

— А ты думаешь, кто-нибудь будет против?

— Нет… Но… Хорошо, если бы они сами зажглись…

— Сама и спичка не зажигается.

— Я не о том…

— Напиши плакат. Я материю привез.

Солнце еще не поднялось в зенит, и тень не пряталась под вагончик, а лежала сбоку от него, хотя подбиралась все ближе. Там, в тени, на собственном чемоданчике, кинутом в песок, сидел высоколобый парень с блестящей черной шевелюрой и курил, скучая. Он поднял ждущие тоскливые глаза на Надирова — вставать ему не хотелось.