Судьба - [11]

Безвестные мастера действительно сложили чудо. Суживаясь, башня улетала ввысь, вся увитая орнаментальной вязью, с узкими, как бойницы, окошками для освещения внутренней лестницы и с большим фонарем, увешанным сталактитами из того же кирпича. Из окон «фонаря», венчающего столб башни раздавались гнусавые от невероятного напряжения голоса муэдзинов, призывавших правоверных на молитву. Зажав уши, они кричали во все стороны:

— Алла-ах акба-а-ар!

О великий аллах, все тут говорило о твоем могуществе и ничтожестве человека, но человек все реже вспоминает тебя и еще реже зовет на помощь, прозревая и утверждая вокруг свое собственное торжество над голой землею, которую он одевает садами, и над тобой… Не скажешь ли ты только, аллах, где сейчас моя жена? Не скажешь… И что ей вздумалось? Молчишь, великий…

— Тут, где мы стоим, может быть, стоял Чингизхан.

— Где?

— Вот тут.

— Когда?

— В тринадцатом веке.

— Он и тут побывал? Смотри? Ну и что же?

— То же, что и везде. Бухара лежала в развалинах. «Все, что сотворили здесь человеческие руки, снести!» — приказал Чингиз. А эту башню даже он пожалел. Посмотрел и сказал: «Этого человеческие руки сделать не могли». И она осталась стоять.

Бардаш не заметил, что их окружили какие-то другие люди, гости Бухары, а за ними уже толпились неизменные мальчишки — и все слушали. Да, башня осталась среди города, разоренного дотла… И лихорадку многих землетрясений она перенесла, не дрогнув, не покосившись, не дав трещины… Фонарь ее часто и взаправду становился фонарем, когда там разжигали костры, чтобы путники не заблудились в песчаных бурях или среди ночи. Башня служила маяком для дальних караванов, ходивших без компаса… А потом эмир бросал оттуда узников…

— Неужели? Какая жестокость!

— Противники уничтожались целыми родами…

Она была башней жизни и башней смерти. Бессмертный памятник…

— Действительно, аллах уберег ее! — пошутил кто-то из незнакомых.

— Не аллах, — возразил Бардаш. — Мастер, который заложил фундамент на глубину тринадцати метров, закончил работу и сбежал… на два года, чтобы дать затвердеть основе… Ведь его торопили…

— Начальство всегда торопит!

— А мастера знают свое дело.

— А ганч, по-нашему алебастр, что ли, замешивали на верблюжьем молоке…

— Дяденька! Расскажите еще что-нибудь! — попросил ушастый мальчишка, когда Бардаш замолчал.

— А больше я ничего не знаю! — улыбнулся Бардаш.

Ягана, конечно, уже дома. Может быть, сидит и плачет. А он даже не постарался оставить записки. Вот чучело!

У тяжелой и мрачноватой стены напротив с такими же тяжелыми и темными деревянными воротами висел зеленый флаг. Коля Мигунов пошел туда, прочитал табличку у ворот и крикнул, удивленный:

— Братцы! Тут духовное училище мусульман… Семинария!

— Действует? — спросил Курашевич.

— Как видите…

— И, значит, молодежь завлекается?

— Бывает.

— Чудеса!

Ворота приоткрылись и выпустили в узкую щель старика, белого с ног до головы, даже борода у него была такая же белая, как чалма и халат. Ну, снежный дед с умными проворными глазами. Щупленький, юркий, он, как все старички небольшой комплекции, быстро зашагал по площади, не зашагал, а молодцевато, вприпрыжечку, покатился, ни на кого не обращая внимания. Возле Бардаша он вдруг приостановился, приложил руку к сердцу, отвесил легкий поклон.

— Здравствуйте, Халим-ишан, — ответил Бардаш.

— Знакомый? — еще более удивленно спросил Коля Мигунов.

— Я же говорил, у него вся Бухара — знакомые! — засмеялся Анисимов.

— Это Халим-ишан… Профессор медресе…

— Дела-а! — пропел Курашевич вслед старичку.

— Слушай, Бардаш, покажи нам еще Арк, ту самую крепость, где жил эмир. У него там и гарем был и тюрьма. Я в Бухаре первый раз, но читал, у Айни, кажется, а? Во как жили! Все рядышком. Вверху — музыка, внизу — пытки…

— Дворцы всегда стояли над тюрьмами…

С высоты крепостного холма город открывался во все концы, очень пестрый, глинистый, каменный, голый и зеленый.

— А это что за минарет? — спросил Анисимов, показывая на дымящуюся трубу.

— Это электроцентраль… Вот подведем газ, и она перестанет дымить…

Впереди, перед легкими колоннами мечети Боло, в которую ходила только знать, громоздился каменный бак водонапорной вышки.

— Вполне грубо и зримо, — заметил Коля.

— И уродливо, — прибавил Курашевич.

— Некогда было думать об эстетике… — сказал в защиту родного города Бардаш. — Вода… Когда хочешь пить, из лужи напьешься… А Бухара не просто хотела пить… Она умирала от жажды.

Это был памятник практичности, наступившей на вдохновение и поэзию веков.

Незаметно подобрался вечер, и на углах улиц зашуршали, зашелестели фонтаны… Приподнятые на каменных подставках до высоты человеческого плеча, они разбрызгивали свои маленькие освежающие дожди. Газопроводчики намочили платки и вытерли лица.

— Раньше воду добывали легко… — сказал Бардаш. — Вызывали святого, он стукал посохом по земле, как Иов, и навстречу вырывался родник… А теперь святых нет, и приходится ставить водонапорные башни… А в пустыню поведут для газовиков водопровод из Аму-Дарьи…

— Нас уже не будет! — засмеялся Курашевич, проводя мокрым платком по лбу. — Всегда хорошо после нас…

У Ляби-хауза пахло акацией и еще чем-то зеленым. Слетевшие с деревьев соцветия лежали вокруг стволов тенями. По улице добрым драконом ползла поливальная машина, расправляя белые усы и окатывая водой цветы, скамейки, ноги прохожих… Никто не возражал… Все, кажется, даже были рады. Дети, глазастые, как лягушата, бежали за ней, чтобы искупаться в струе… Вода студила землю.