Судьба моя сгорела между строк - [9]

. «…Она говорит о самых таинственных движениях человеческого духа. Она самое загадочное из человеческих искусств»[14].

После революции возобновились занятия в музыкальной школе, (теперь она называлась именем Робеспьера), откуда мальчик Тарковский был изгнан за то, что приходил на занятия босым.

Но с какой любовью вспоминал поэт занятия с Михаилом Петровичем Медемом, пианистом с консерваторским образованием, обрусевшим немецким бароном, бывшим предводителем дворянства в Елисаветграде. После революции он зарегистрировался на бирже труда как художник-музыкант. Это спасло Михаила Петровича от большевистских репрессий.

Медем

Музыке учился я когда-то,

По складам лады перебирал,

Мучился ребяческой сонатой,

Никогда Ганона[15] не играл.

С нотами я приходил по средам, —

Поверну звоночек у дверей,

И навстречу мне выходит Медем

В бумазейной курточке своей.

Неуклюж был великан лукавый:

В темный сон рояля-старика

Сверху вниз на полторы октавы

По-медвежьи падала рука.

И, клубясь в басах, летела свора,

Шла охота в путаном лесу,

Голоса охотничьего хора

За ручьем качались на весу.

Все кончалось шуткой по-немецки,

Голубым прищуренным глазком,

Сединой, остриженной по-детски,

Говорком, скакавшим кувырком.

И еще не догадавшись, где я,

Из лесу не выбравшись еще,

Я урок ему играл, робея.

Медем клал мне руку на плечо.

Много было в заспанном рояле

Белого и черного огня,

Клавиши мне пальцы обжигали,

И сердился Медем на меня.

Поскучало детство, убежало.

Если я в мой город попаду,

Заблужусь в потемках у вокзала,

Никуда дороги не найду.

Почему ж идешь за мною следом,

Детство, и не выступишь вперед?

Или снова руку старый Медем

Над клавиатурой занесет?

1933

Арсений Александрович не мыслил себе жизни без музыки. В пору довоенной молодости он постоянно бывает в концертах в Консерватории, в Доме ученых. В архиве первой жены поэта Марии Ивановны сохранились программки с именами выдающихся музыкантов, а в дневнике поэта и фотографа, близкого друга семьи Льва Владимировича Горнунга можно встретить записи о встречах в концертных залах с четой Тарковских. Позже, с шестидесятых годов, Арсений Александрович начинает собирать граммофонные пластинки. Его коллекция насчитывала три тысячи экземпляров.

Продавцы магазина «Мелодия» хорошо знали своего постоянного покупателя. Вот отрывок из письма Тарковского дочери (лето 1971 года, из Грузии):

«Пожалуйста, позвони по телефону в магазин пластинок Нине Ивановне и попроси ее оставлять мне пластинки… Я боюсь пропустить интересное.

Если ты звонила раньше, то повтори звонок, скажи, что я задерживаюсь…»

Арсений Александрович с любовью относился к своим пластинкам: после покупки заносил название в каталог, поставив на проигрыватель, чистил их от пыли, аккуратно опускал иглу на диск, а после прослушивания обязательно укладывал в конверт. Он делился радостью от приобретенных новинок с близкими ему людьми. Музыка постоянно звучала в его квартире.

Слева направо: Н. Руклевская, М. Тарковская, А. Тарковский, Л. Горнунг. Завражье, август 1930 года

Граммофонная пластинка

I

Июнь, июль, пройди по рынку,

Найди в палатке бой и лом

И граммофонную пластинку

Прогрей пожарче за стеклом,

В трубу немую и кривую

Пластмассу черную сверни,

Расплавь дорожку звуковую

И время дай остыть в тени.

Поостеречься бы, да поздно:

Я тоже под иглой пою

И все подряд раздам позвездно,

Что в кожу врезано мою.

1963

II

Я не пойду на первое свиданье,

Ни в чем не стану подражать Монтану,

Не зарыдаю гулко, как Шаляпин.

Сказать — скажу: я полужил и полу — казалось — жил,

   и сам себя прошляпил.

Уймите, ради Бога, радиолу!

1957

* * *

Страшные годы Гражданской войны разбили казавшийся таким устойчивым семейный мир добра, любви и справедливости, унесли в небытие любимых людей… Разоренный город постепенно возвращался к жизни, которую вряд ли можно было назвать мирной. Большевики укрепляли свою победу жесточайшей диктатурой. Исчезали знакомые семьи, были арестованы и расстреляны друзья погибшего Валерия.

Гимназия М. К. Крыжановского прекратила свое существование и превратилась в трудовую школу № 11, которую Арсений кончает в 1922 году. Тогда же поступает в 1-ю Зиновьевскую профтехническую школу, которая находилась в помещении бывшего реального училища. В марте 1924 года, сдав зачеты по слесарному делу, он выбыл из школы «по собственному желанию». Обучение ремеслам не прошло даром, Арсений был талантлив не только в поэзии. У него были золотые руки — он мог починить мебель, сколотить табуретку и сделать еще десяток необходимых в жизни вещей. «Художественно» штопал носки и ремонтировал обувь — последнему научился, работая в юности подмастерьем у сапожника.

Руки

Взглянул я на руки свои

Внимательно, как на чужие:

Какие они корневые —

Из крепкой рабочей семьи.

Надежная старая стать

Для дружеских твердых пожатий;

Им плуга бы две рукояти,

Буханку бы хлебную дать,

Держать бы им сердце земли,

Да все мы, видать, звездолюбцы, —

И в небо мои пятизубцы

Двумя якорями вросли.

Так вот чем наш подвиг велик:

Один и другой пятерик

Свой труд принимают за благо,

И древней атлантовой тягой

К ступням прикипел материк.

1960

* * *

В 1923–1924 годах существовало в Елисаветграде тесное содружество молодых друзей, увлечением которых были поэзия и театр. Это были дети так называемых «бывших» — елисаветградских юристов, общественных деятелей, служащих, священников — Юрий Никитин, Николай Станиславский, Михаил Хороманский, Александр Федоровский, Ирина и Ипполит Бошняки.