Судьба моя сгорела между строк - [10]
«Стихи тогда… писали Юра Никитин, Коля Станиславский, Михаил Хороманский, впоследствии уехавший в Польшу и ставший там знаменитым беллетристом. Хороманский был нашим учителем. Он писал стихи по-людски, переводил с французского Верхарна и символистов, он был первый, кто показал мне и объяснил хоть краешек "новой поэзии"»[16].
Молодые люди, игравшие в аристократов, часто встречались, читали друг другу стихи и как заправская богема ходили по появившимся как из-под земли многочисленным кафе и ресторанам. Наступило время новой экономической политики — НЭПа.
Позже, когда друзья разъехались по разным городам получать образование, они продолжали общаться с помощью писем. В двадцатые годы письма по большей части были шутливыми, но с годами становились все серьезнее. В конце тридцатых годов было уже совсем не до шуток…
Вот отрывок из стихотворного письма Тарковского другу Николаю Станиславскому, написанного в середине двадцатых годов в виде забавной «пушкинской» поэмы:
Князем в компании был Юра Никитин, виконтом — Коля Станиславский, графом — Асик Тарковский. Он был на два года моложе своих друзей. Друзья вели себя свободно, весело, бесшабашно, разъезжали по городу на какой-то таратайке одетые, как футуристы, и читали стихи.
«Почему после революции хотелось забыть и отринуть все старое, всю память? Это естественное состояние любого переходного периода… Но еще — от бессилия. Да, от бессилия»[18].
«Тяжелым воздухом дыши…»
М. Кюнерту
1928 (?)
Ощущение бессилия, о котором говорил Тарковский, могло появиться у него в результате событий, рассказанных Т. В. Никитиной-Станиславской Марине Тарковской:
«Как-то в 1919 году друзья написали акростих, в котором довольно резко был охарактеризован вождь пролетариата товарищ Ленин. Стихотворение по невежеству газетчиков было напечатано. Когда поняли, что содержат первые буквы стиха, четырнадцатилетних ребят арестовала городская ЧК и под конвоем отправила на поезде в губернский город Николаев. Там их посадили в подвал ожидать своей участи. Им грозили расстрелом. Асику Тарковскому удалось убежать по дороге. Родители арестованных начали хлопоты, и юные «преступники» были освобождены».
Скорее всего, память Татьяне Васильевне изменила, потому что в 1919 году Асику Тарковскому было всего двенадцать лет, и в компанию старших по возрасту своих будущих друзей он еще не входил. Сам Тарковский рассказывает о причине блужданий по украинским степям совсем иначе:
«Я поехал в Балаклаву, надеясь пристроиться на японскую концессию, которая поднимала «Черного принца». Это был корабль, который вез золото якобы французам. Но на самом деле он, верно, не вез никакого золота, потому что ничего не нашли тогда. И потом я устроился в сапожную мастерскую. Там я чинил ботинки. А потом — на рыболовецкий пункт канцеляристом. Я регистрировал там грузчиков. Это было очень хорошее дело, потому что меня там кормили мукой, давали жмень зеленого лука, который я поедал тогда со страшной силой. И после этого была уха и стакан самогонки»[20].
Приазовье
1968
Со времени этих юношеских скитаний появился в творчестве Арсения Тарковского образ степи.
«Степь — и животворящая реальность, и символ. Здесь одновременно обитают и пастухи, греющие кулеш в котле, и Овидий, и Григорий Сковорода, и князь Игорь. Здесь слышатся отголоски античных трагедий и стук овечьих башмачков. Звуки эти вечны, как сама степь. «На каждый звук есть эхо на земле», и времена-пространства смыкаются под пером мастера, верящего в их связь.
В круговорот мировой культуры включен каждый живший на земле поэт. Степь и есть то особое «ойкуменическое» пространство, позволяющее услышать далекие голоса, считает Тарковский. Она насыщена токами истории, хранит тайны и открывает их людям, чутким к ценностям непреходящим. Степь — идеальное пространство, где общаются философы, поэты, странники, где важно духовное самораскрытие личности, где нет места фальши и неправде…
