Судьба, или жизнь дается человеку один раз… - [42]

Пришло 20 августа. Наши коллеги не возвращались. Они знали, что нас должны были вывезти 13–15 августа, поэтому мы их особо не ждали. (Оказывается, у них пали лошади. Они все маршруты выполняли пешком, все таская в рюкзаках, и раньше времени ушли в ближайший поселок). Вертолет мы ждали ежедневно весь световой день. Теперь торопиться было некуда. Мы были, в общем–то, счастливы в своей неожиданной любви. Вертолеты на севере могут не прилетать и неделю, десять дней. Задержка вылета становилась нам на руку. Некоторое беспокойство вызывало стремительное сокращение всех продуктов, кроме муки и чая. Мы стали экономить тушенку и собирать из нее жир. На десятый день я, плюнув на все, и решив, что без меня не улетят, пошел ловить хариусов. За ужином мы едва не объелись. После второй недели мы стали отходить от базы с каждым днем все дальше и дальше. Пошли грибы, созрела голубика. Мы жарили грибы на жире из тушенки, пекли пирожки и варили вареники. Запивали ароматным чаем, растягивая по одной карамельке на день. К концу месяца грибы кончились, кислые до оскомины вареники без сахара с трудом лезли в рот.

И тем не менее, если сказать, что нам было хорошо, — это значит не сказать ничего!

Можно было, бросив все, уйти на ближайший прииск, расположенный в 70–80 километрах от нашей стоянки, а оттуда добраться до Якутска. Но мы понимали, что скоро выпадет снег, под ним останется коллекция, собранная с таким трудом, за ней никто не полетит. Вторую такую коллекцию не собрать, да и денег никто не даст на повторную экспедицию. Мы решили остаться, ведь за нами все равно рано или поздно прилетят. Мы были уверены, что в Новосибирске уже точно предпринимают какие–то меры, поскольку уже целый месяц, как мы должны были вернуться. Я поставил палатку поменьше на твердый каркас, приспособил свою маленькую разборную печурку–буржуйку и стал каждый день заготавливать дрова. На речке появились ледяные забереги, и перестали ловиться хариусы. Уйти высоко в горы за снежным бараном я не решался — не мог же я оставить Сару одну на два дня. Этот поход оставался на крайний случай, к тому же по свежему снегу барана возможно выследить за один день. Мы перестали ждать и тревожиться. Днем гуляли по окрестностям, придумывая, как бы разнообразить нашу немудреную, преимущественно растительно–мучную трапезу. Ночью сливались в разнообразных любовных позах и забывали все на свете, а мир, который, казалось, забыл о нас, нам и на дух не был нужен. Прошло еще две недели. Я приготовил поленицу дров в свой рост и заявил, что завтра прилетит вертолет. На вопрос: «Почему?», — я ответил, что примета такая и вспомнил почти аналогичную ситуацию на Колыме. Там тоже целый месяц до глубокого снега не было вертолета. А прилетели сразу два аккурат на следующий день после того, как мы завершили заготовку дров, которых хватило бы на всю зимовку.

Утром из последней горсти гречки, двух ложек свиного жира я принялся варить кашу по рецепту известного автора книг о рецептах народов Мира Вильяма Похлебкина. Минут за пять до её готовности из–за сопок раздался рокот вертолета. Мы, чуть не матерясь, накинулись на вертолетчиков, они не дрогнув молча выслушали. Один из них заявил: «Да если бы я досрочно из отпуска не вернулся, вы бы тут куковали до декабря». Отпуска на севере длятся по полгода. Поиздержавшись на югах, наш вертолетчик вернулся домой. Проходя мимо диспетчерской, он заглянул туда, чтобы выяснить, когда нас вывезли. «Как мы их вывезем, если кроме тебя никто не знает района, куда ты их забрасывал?» — услышал он ответ. На следующее утро, не позавтракав, как только рассвело, он летел к нам. За это он и его второй пилот получили горячую гречневую кашу. Мы стали грузиться. В гостинице эти паразиты из администрации поместили нас в разные, причем не одноместные номера. Через два дня мы были в Академгородке. Примерно такая же ситуация, когда мы остались опять вдвоем выполнять всю работу, случилась в Якутии через четыре года. Только в тот год мы не ждали вертолета, а «сплавлялись» на лодке по почти пересохшей реке, буквально через каждые полкилометра, перетаскивая лодку волоком, разгружая и загружая каждый раз почти полтонны груза.

— Ты что, сильно устал? — удивилась Милана, почувствовав отсутствие порыва в моих объятиях, когда я вошел в общежитие. Мы прошли на нашу кухоньку. Я снял рюкзак. Сел.

— Мила, я не могу понять, как, но я тебе изменил.

Молчание длилось не долго: — Глупый, я ушла от мужа, потому что мне нужен только ты. Медведева от мужа и сына не уйдет.

— Милая моя, я не смогу быть с тобой не потому, что у меня появилась женщина, продолжения отношений с которой наверняка не будет. Я предал наши отношения, в которых, кроме тебя и меня, никого не было, — комок стоял у моего горла. Я понял, что я действительно потерял. — Именно из–за этого предательства я никогда не смогу смотреть открыто в твои глаза, — выдавил я из себя.

— Ну, ты же мой, мой! — обняла она меня.

— У меня нет права и на йоту быть именно твоим, именно тебя я не достоин!

Я ушел в другое общежитие к своим однокурсникам. Никто ничего не спрашивал. Большинство девушек курса в своем кругу, как я узнал от них через двадцать лет, переживало это событие, осудило меня за измену Милане и, по их мнению, низменный нечестный поступок по отношению к Василию Вячеславовичу, одному из любимых преподавателей и мужу Сары. Милана через полгода вернулась к мужу. Она любила меня. Через пять лет, когда я уже был во Владивостоке, мы встретились. У нас завязалась переписка. У меня предстояла поездка в Новосибирск. Милана собиралась уехать из страны. Вот ее последнее письмо перед отъездом в Израиль.