Судьба генерала - [9]

— Ну что ты, Николенька, как жеребёнок вечно рвёшься носиться сломя голову. Вот приедем домой, там во дворе и набегаешься. А здесь не место. Ведь, почитай, всё светское общество прогуливается. Подерёшься с каким-нибудь малолетним великим князем, отвечай потом за тебя, пострелёнка. Да и вообще, привыкай вести себя на людях пристойно.

Но Николенька не хотел упустить такого подвернувшегося вдруг случая, чтобы не облазить нового места вдоль и поперёк. А пока он коварно затих и перестал вырываться, чтобы ввести в заблуждение маменьку, радушно раскланивающуюся с знакомыми прохожими, кивая головой, одетой в широкую, на английский манер, соломенную шляпу, украшенную зелёными и голубыми лентами под цвет своих больших лукавых глаз. Отец, Николай Николаевич, отстал, о чём-то оживлённо беседуя с двумя гвардейскими офицерами, своими двоюродными братьями.

Один из них, высокий и стройный молодой кавалерист в красном вицмундире, белых лосинах и чёрных сапогах со шпорами, полковник Николай Саблуков, командир эскадрона Конногвардейского полка, привлекал внимание всех дам стройной фигурой и уверенной поступью богатого и знатного дворянина, добившегося в свои молодые годы — а было ему всего двадцать три — немалого. Его хорошо знали при дворе как отменно воспитанного молодого человека и одного из лучших танцоров своего времени. О, как он танцевал старинные менуэты в одеянии времён Фридриха Великого в паре с бывшей фавориткой царя Катенькой Нелидовой, услаждая взгляд Его Величества, помешанного на всём, что было связано с этим великим пруссаком. Да и сейчас, спустя три года, уже с новой любовью императора Анной Лопухиной, или княгиней Гагариной по фиктивному мужу, полковник с энтузиазмом кружился в поначалу запрещённом, а потом по настойчивой просьбе юной фаворитки разрешённом Павлом новейшем, элегантно-свободном, даже с оттенком некоторой скандальной фривольности танце, называемом вальсом. И такое сокровище в звании гвардейского полковника и с порядочным состоянием в полторы тысячи душ ходит холостым! Это был просто вызов всем маменькам, у которых были дочки на выданье. А так как почти в каждой петербургской семье можно было найти писклявое создание, упорно мучившее клавикорды и уши терпеливых гостей на всех званых вечерах, то можно себе представить, какой популярностью пользовался молодой повеса в столичном граде. Вот и теперь, поглядывая с умилением на стройную фигуру в конногвардейском мундире, с ним раскланивались ласково все прекрасные создания в шёлковых и муслиновых платьях, сладко облизываясь, как кошки, на славного, но пока ещё не пойманного воробышка, беззаботно чирикающего у них под носом. Рядом с полковником шагал полная его противоположность, коренастый, коротконогий, неуклюжий, как молодой медведь, но уверенный в себе на все сто процентов, несмотря на молодые годы, поручик Преображенского полка Александр Волков.

Братья чуть поотстали, а затем и вовсе свернули на пустующую боковую аллейку, где остановились и, внимательно поглядывая по сторонам, негромко продолжили оживлённый, но не радостный разговор.

— Ну, слава богу, здесь нет никого, можно хоть слово молвить, не опасаясь, что продажный слуга или горничная подслушают тебя под дверью, — проговорил Саблуков, нервно вертя в руках обязательную в то время для офицера трость с желтоватой костяной ручкой и металлическим наконечником.

— Это точно, — громче, чем ему хотелось, подтвердил преображенец. — Правда, и здесь боязно говорить: вдруг вон за теми кустами соглядатай Тайной канцелярии спрятался и подслушивает?

— Если ты, Сашка, не будешь орать во всю глотку, то там ничего не услышат, даже если кто-нибудь и прячется. Да что ты так трясёшься? Тоже мне бравый офицер, — махнул рукой и беззаботно хохотнул Николай Николаевич Муравьёв и, широко раздвинув губы и блестя умными, с лукавой хитринкой карими глазами, добавил: — И улыбайтесь, ребятки, улыбайтесь! А то с такими хмурыми рожами вы и вправду за заговорщиков сойдёте.

— Эх, Николай, Николай, тебе легко говорить, ты уже давно в отставке, а нам-то каково! Вчера вон сам, собственными глазами лицезрел, как столбового дворянина, штабс-капитана Кирпичникова, сквозь строй, как простого вора, прогоняли. Тысяча палок — слыхано ли дело?! И за что? Обругал по пьянке орден Святой Анны, а доносчик присовокупил отсебятину, что якобы офицер имел в виду и Анну Лопухину, фаворитку императорскую, — качал сокрушённо поручик Волков круглой головой в дурацкой большой треуголке по давно прошедшей моде, принятой при прусском дворе.

— Сегодня — тысяча палок, завтра — прольётся кровь! — мрачно заметил конногвардеец.

— Точно, — опять закивал головой преображенец. — Да и вообще тошно служить стало. Ты только, Николай, посмотри на нашу форму: смех и грех! Заменили наш прекрасный мундир мешком каким-то нескладным, — затряс длинными и широкими полами тёмно-зелёного мундира с алыми воротником и лацканами поручик, — напялили на нас эти дурацкие жёлтые штаны. А с головами что сделали — это же просто ужас! Спереди остригли под гребёнку, к вискам эти глупые букли прицепили, а сзади косу аршинную и всё мукою обсыпали. Ну кто сейчас в Европе в париках-то разгуливает? А шляпы как у пугал: такой странной формы, что голову едва прикрывает. И наконец, вместо чудной, булатной, висящей при бедре сабли воткнули в наши задницы по спице, удобной только перегонять мышей из житницы в житницу, а не защищать свою жизнь, не говоря уже о службе Отечеству! — Раскрасневшийся пехотный поручик повысил голос и, схватив за эфес шпажонку, показал её брату, покраснев от злости.