Судьба генерала - [165]

Офицер зашатался.

— Быстро отнесите его в госпиталь, — приказал Муравьёв своим казакам из конвоя и, ещё больше нахмурившись, зашагал по каменистому пятачку.

Он вновь осмотрел в подзорную трубу поле боя.

— Правое крыло Шорохских позиций так и не взято. Майдель завяз в предместье и требует подкреплений. У Бакланова дела получше, но он тоже нуждается в поддержке, а где у меня резерв? Всего пять батальонов. На всех уж точно не хватит! — сказал Муравьёв своему заместителю генералу Бриммеру. — Да, нужно признать, что штурм не удался. Вот что, Эдуард Владимирович, я отдаю приказ войскам на отход, а ты внимательно проследи, чтобы при отступлении все блокадные посты вокруг крепости были вновь заняты и держались крепче прежнего. Мы блокаду не снимаем, а, наоборот, ужесточаем.

И Николай Николаевич повернулся к Ермолову:

— Скачи скорее назад и скажи Бакланову и Базину, чтобы отступали. У меня огромная потеря в людях, и я не могу овладеть Шорохскими укреплениями, а это ключ всей турецкой позиции.

Тяжело было Муравьёву принимать такое решение, но он сделал это. Турецкие паши и англичане, возглавляющие оборону города, были уверены, что наместник Кавказа после неудачного штурма, который турецкие войска отбили из последних сил, снимет блокаду Карса и отступит в Грузию. Ведь в этом был их единственный шанс на спасение. Тем более пришло известие, что двадцатисемитысячный корпус Омер-паши прошёл Менгрелию и вступил в Гурию. Турки заняли Зугдиди. Они фактически стояли на пороге Тифлиса. А Николай Николаевич, сжав зубы, стоял на своём.

— Карс будет наш, и ничто не сможет мне помешать взять его! — спокойно и уверенно повторял главнокомандующий. Он был по-прежнему убеждён, что ключ к победе за Кавказ находится именно здесь, в Карсе. И не упрямство, как думали некоторые, а интуиция талантливого полководца, без которой нет военного искусства, направляла поведение командующего. Глубокие знания военного дела, помноженные на огромный и разносторонний собственный опыт, давно уже сделали Муравьёва мудрым военачальником, а воля и сильный характер делали его непреклонным в своём движении к цели.

И вновь потекли войсковые будни. Он часто посещал госпиталь и лагерь. Но нигде не было слышно жалоб и стенаний. Настрой солдат был бодрый. Это больше всего радовало главнокомандующего. В одной землянке, где лежали раненые, Муравьёв встретил седоусого фельдфебеля, с которым разговаривал ещё до штурма в начале сентября. Митрофаныч был ранен в ногу.

— Только поэтому я и кантуюсь здесь, у лекарей, что ходить пока что не могу, а иначе ни за что бы в госпитале не остался, — проворчал он, когда Николай Николаевич присел к нему на топчан.

— Ты мне лучше скажи, что думаешь о штурме? И как настроены твои товарищи? Продолжать осаду или, может быть, уже невмоготу больше? — спросил вполне серьёзно генерал фельдфебеля.

— А я вам так скажу, ваше высокопревосходительство, — ответил с достоинством старый солдат. — Турку нельзя с одного раза разбить. Это все, кто с моё повоевал, знают. Но кишка всё-таки тонка у турки-то против нашего напора. Мы ведь, русские, если уж запрягли, так погоняем, и первая кочка или канава на пути нас не остановит. Турку надо ещё подержать вот так, — показал ветеран своими мозолистыми руками, сжимая себе горло, — и он без жратвы быстренько сдастся.

Муравьёв достал свой кисет, полный табака, и протянул Митрофанычу:

— Покури, солдат, хорошего табачку и соседей угости.

Генерал шёл в лагерь. К нему из палаток выбегали легко раненные офицеры и солдаты с перевязанными руками. Они не хотели отстать от своих частей и поэтому в госпиталь не ложились.

— А, князь, ну как, повеселился на штурме-то? — спросил Муравьёв, увидев у одной из палаток поручика Ростовского с перевязанным плечом и головой.

— Ещё как, ваше высокопревосходительство, — улыбнулся гренадер, — есть теперь что барышням в Петербурге рассказывать. Вот приеду домой, надену шинель с бобровым воротником и пойду с какой-нибудь красоткой по Невскому гулять и описывать ей во всех подробностях, как я с генералом Муравьёвым Карс взял.

— Так ты думаешь, что всё-таки мы его возьмём? — рассмеявшись, спросил Николай Николаевич.

— Конечно, возьмём, — уже серьёзно проговорил поручик. — После штурма это стало особенно ясно. Да и за что же мы своих товарищей там, на бастионах, положили? Я ведь теперь батальоном командую, больше некому. И отсюда никуда не уйду, пока наш флаг не будет развеваться вон там, над Вели-Табии. Нам теперь отступать некуда — победить или умереть! Но я совершенно уверен, что победа будет именно за нами.

— Ты прав, поручик, и мы всему миру докажем это. — Генерал Муравьёв был доволен. Самым важным он считал упорный настрой на победу его войска и хорошо видел, что солдаты и офицеры не пали духом. Это было главное, а уж с оппозицией в лице некоторых своих генералов, желающих воевать по правилам «высокой стратегии», он справится.

Николай Николаевич помирился с Баклановым, и два русских медведя в одной берлоге продолжили делать общее дело. Под их руководством блокада города настолько ожесточилась, что не то что караван, но даже один крестьянин с мешком кукурузной муки не мог проникнуть за турецкие укрепления. В Карсе начался голод. По утрам английские и турецкие офицеры выходили на крепостные стены и с надеждой рассматривали русский лагерь в подзорные трубы. Но осаждающие не только не думали отступать, но, наоборот, готовились к зиме: рыли землянки, сооружали склады с продовольствием и тёплым обмундированием, запасались топливом. Так прошли долгие и для турок, и для русских войск два месяца.