Судьба бытия - [19]

Работа майи заключается в том, чтобы сделать реальное — нереальным, а нереальное — реальным, без чего мир не мог бы существовать. Разумеется, речь идет не о буквальном превращении (иначе власть майи могла бы быть большей, чем власть Бога), а о видимости его, о метафизической иллюзии.

Все это превращение практически означает, что в мире, в Космосе Абсолютное Я, Бог в Самом Себе, становится как бы неуловимым ("последним") — можно вспомнить аналогию с зеркальной поверхностью; мир же, конкретное бытие самодовлеющим и очевидным. Таким образом, метафизически иллюзорное, что подвержено гибели и трансформациям, приобретает ложный статус «реального», а то, что действительно вечно (Абсолютное Я, Бог в Самом Себе), — становится как бы «последним», оттесненным на задний план (в представлении участников Комедии).

Совершенно ясно, что без майи творение мира было бы невозможным, и поэтому индусы называют майю великим божественным принципом творения мира. Грубо говоря, создание мира невозможно без «обмана» ("трансцендентного обмана") — и мир есть не что иное, как следствие этого трансцендентного «обмана», на котором держится мир, как на трех китах.

Весьма полезна в этом плане аналогия со сновидением. Вспомним при этом известное положение о трех обычных состояниях сознания в человеке: бодрствования, сна со сновидениями и сна без сновидений, не вдаваясь особенно в их — и последующих состояний — метафизический символизм. Отметим при этом только, что состояние бодрствования (наше самое привычное состояние сознания) и состояние сна со сновидениями — метафизически имеют много общего.

Теперь представим себе картину — вам снится, что вас ведут на казнь. Во время сна вы, как обычно, во-первых, абсолютно уверены в реальности происходящего во сне (так же твердо, как вы уверены и в реальности того, что вы видите во время так называемого бодрствования), во-вторых, вы отождествляете свое бытие с тем «собой», которого вы видите на экране сновидения и которого ведут на казнь. Из-за этого ложного отождествления, естественно, возникает безграничное адское чувство ужаса — ибо это якобы «вы», кого казнят — скажем, путем отрубания головы. При всем этом ужасе комизм ситуации совершенно очевиден, если вы зададите себе вопрос: кому снится то, что «меня» ведут на казнь (разумеется, такой вопрос во сне означал бы радикальный поворот в сознании)?.. Ответ тем не менее ясен: это снится «мне», но «мне» как Великому Наблюдателю; эти картины видит то непроницаемое истинное Я, которое скрыто за сценой феноменального мира.

И если спящий в состоянии отождествить себя (свой центр самобытия) с этим Я, то трагедия (казнь) превращается в балаган. Это и есть, собственно говоря, один из моментов освобождения — освобождения от иллюзий феноменального мира. Ибо в точности то же самое происходит и при так называемом «бодрствовании», иными словами, в обычном мире, который принято у профанов называть «реальным». с точки зрения сейджа, реализовавшего свое божественное Я — уничтожение его физического тела (во время так называемого бодрствования) ничего не значит (не потому, что он так «думает» или имеет какую-то идею о загробном бытии, как имеет ее обычный верующий, а так как он реально живет в сфере, которая по ту сторону гибели).

Для обычного человека казнь и т. д. — это катастрофа или «ужас» или даже «радость» (кому как), что одинаково метафизически иллюзорно. Казнь (или смерть) наяву в мире — такая же игра в зеркале Великого Неподвижного Наблюдателя, как и казнь в сновидении. Но, увы, субъективно, "для вас", это действительно так только в случае Богореализации; во всех других вариантах (включая самую высокую степень веры), вы продолжаете играть шутовскую и страшную роль твари, которую «казнят», "вешают" и т. д., так как вы убеждены в своем тождестве с нею, на чем и построено дуалистическое восприятие мира…

Заканчивая описание всей этой полубожественной, получеловеческой комедии, нельзя избежать, однако, вопроса о, так сказать, тайном смысле творения. Если метафизически мир только сновидение, от которого надо только «проснуться» и возвратиться к собственному абсолютному Я, то творение само по себе как будто не имеет никакого особого самодовлеющего значения (кроме как «препятствия», которое надо метафизически преодолеть, "победить"). Еще более сокрытым становится вопрос о «падении» мира, о том, что в процессе космической инволюции тот или иной мир выходит из состояния "золотого века" и ввергается в мрак почти полного отчуждения от Бога, чтобы быть потом уничтоженным в результате уникальной божественной операции, называемой концом мира (я не имею в виду здесь всеобщий конец — великую Пралайю).

Очевидно, что теологических ссылок на свободу воли здесь явно недостаточно.

Разумеется, можно заметить, что это уже не человеческого ума дело или хранить молчание. Однако важно знать, что при всей глубине и одновременно открытости восточной метафизики есть зоны, о которых действительно хранят молчание, и есть даже зоны, о которых можно сказать, что они выходят за пределы обозримой человеческой метафизики.