Суд скорый... И жизнью, и смертью - [33]

— Я бы просил… — вздрагивающим голосом начал было капитан.

Но Сандецкий, взмахнув над головой кулаком, крикнул:

— А вы не просите! Я весь ваш дурацкий состав суда разгоню, раз не умеете работать! Вам сказано: жестокой рукой! Вы получали телеграммы из Казани и Петербурга?

— Да, ваше превосходительство.

— И ослушались?! По вашей вине я вынужден конфирмовать этот беззубый по отношению к двум преступникам приговор! Вынужден, потому что не могу ждать. Еще в пути мне донесли, что ваш дурацкий процесс поднял на ноги всю эту уфимскую голь, что вот-вот может снова грянуть бунт. Могут попытаться освободить Якутова! Вы понимаете, куриные мозги, что это будет для вас значить? А?!

Помощник начальника тюрьмы, с трудом отведя взгляд от пылающего лица генерала, увидел в щели двери Присухина. Вспомнив, что он распорядился привести Ховрина, сердито махнул Присухину рукой: потом!

Дверь закрылась, и Присухин повел совершенно обессилевшего Ховрина обратно в камеру.

— Ты же не политик, ты и подождешь… Господин Сандецкий, он только по военным судам голова, тебя не касаемо. Посиди пока. Уедет генерал — должно, позовут еще. Ну, ступай в камеру, ступай, нечего подпирать стены. Со стороны поглядеть на тебя, Ховрин, — богатырь, чистых кровей богатырь, а от страху ишь, даже в портки… Фу, даже дышать нечем! Иди, иди!

Присухин втолкнул Ховрина в камеру и запер за ним дверь.

А в конторе все продолжал бушевать Сандецкий. Излишне, как казалось ему, мягкий приговор содельцам Якутова грозил и ему самому немалыми неприятностями. Подумаешь, правдоискатели нашлись: доказательств им мало! Да, Ренненкампф не искал доказательств, а вешал без суда и следствия на каждой станции.

— Приведите мне этих двоих, Воронина и Олезова! — приказал Сандецкий.

Помощник начальника тюрьмы на цыпочках выбежал в коридор.

Через несколько минут Алексей Олезов и Иван Воронин стояли перед разгневанным командующим. Он пробежал еще несколько раз по комнате, словно не мог сразу остановиться; наконец замедлил шаг и встал против арестантов, с ненавистью вглядываясь в их лица.

— Ну, господа социалисты, скажите спасибо, что я не приехал вчера. Кто Воронин?

— Я, — переминаясь с ноги на ногу, ответил побледневший Воронин. Он исподлобья смотрел на начальника, думал: неужели отменят оправдание, неужели пересуд?

— Обрадовался небось? — цедя слова сквозь зубы, спросил Сандецкий. — Думаешь, надолго выйдешь за эти стены?! Да мы за каждым твоим шагом следить будем, и очень скоро вернешься сюда снова! И тогда уж не жди пощады! — Он резко повернулся к начальнику тюрьмы: — Выпустите под подписку о невыезде. Под гласный надзор! И выкиньте его отсюда.

Когда Воронина увели, Сандецкий несколько минут в упор рассматривал Алексея Олезова. Он знал, что Оле-зов после Якутова и Бринских был одним из самых активных руководителей забастовки и восстания в мастерских и, по мнению, сложившемуся и в Казанском военном округе и в Петербурге, вполне заслуживал виселицы.

И вот из-за того, что он, Сандецкий, приехал сюда после окончания суда, этому преступнику сохраняют жизнь.

Олезов, чуть усмехаясь, не опуская дерзкого и злого взгляда, смотрел в лицо Сандецкого. У того дергалась левая щека и глаза наливались кровью.

— Расстроились, ваше превосходительство? — совершенно спокойно спросил Олезов.

— Молчать!

— Надоело, ваше превосходительство. Теперь, после приговора, больше каторги вы мне ничего не придумаете! А каторга нам — до новой революции, и уж это будет вам не пятый год. Научили вы нас, ваше превосходительство. Впредь умнее будем…

— Увести! — задыхаясь от бессильной ярости, махнул рукой Сандецкий. — До отправки на этап — карцер! Хлеб и вода!

— Не привыкать, ваше превосходительство. На воле-то и хлебушка часто не было.

Когда Олезова увели, Сандецкий тяжело опустился на стул, дрожащими пальцами достал портсигар. И, только закурив папиросу и глубоко затянувшись дымом, посмотрел на капитана.

— Видели, с кем либеральничаете, господа? Для них и тюрьма и каторга только школа-с, академия! И если он вернется и встретит вас, господин капитан, на улице… я не завидую вам.

— Простите, мое дело — фиксировать…

— Где этот дурацкий приговор?

Капитан с готовностью подвинул Сандецкому приготовленный приговор; тот брезгливо взял его, перелистал, написал несколько косых строк через верхний правый угол первого листа и швырнул в пепельницу папиросу. Папироса пролетела мимо, упала на стол, и капитан с угодливой поспешностью двумя пальцами взял ее и осторожно положил в пепельницу, на кучу окурков.

Сандецкий встал.

Кто-то из тюремных чинов подхватил его шинель, подал ему.

Просовывая руки в рукава, Сандецкий, ни на кого не глядя, пробормотал:

— Ну, а этому старому хрычу Ивану Илларионовичу сие даром не пройдет. Мы понимаем, откуда идет этот непрошеный либерализм, эта непростительная мягкотелость. Мы помним процесс «Георгия Победоносца».

Ни с кем не прощаясь, Сандецкий повернулся к двери. И уже с порога обернулся:

— Чтобы завтра же Якутов был казнен!

Присухин, слышавший за дверью весь разговор и грузные шаги генерала, широко распахнул дверь. Следом за Сандецким безмолвно вышел его адъютант.