Суд скорый... И жизнью, и смертью - [3]

И снова как бы волна ненависти приподняла председателя в его мягком кресле, специально для него привезенном из дома Он жестом остановил секретаря и сам принялся вести заседание.

— Значит, вы не желаете, подсудимый, отвечать суду? С кем вы были связаны в Харькове и в Самаре? Кто из единомышленников оказывал вам помощь? С кем вы совершили преступную экспроприацию?

Якутов молчал, спокойно, насупясь, будто слова уже перестали долетать до него, будто он не понимал их смысла.

Сидевший крайним к окну тучный полковник, чем-то озабоченный, стараясь не шуметь и не мешать ведению заседания, неслышно поднялся, подошел к окну и, отставив в стороны стоявшие на подоконнике тяжелые и неуклюжие подсвечники с горевшими в них свечами, посмотрел в окно.

Все члены суда оглянулись на него с недоумением. Замолчал и председательствующий, оборвав на полуслове очередной вопрос. И в наступившей тишине вдруг стали отчетливо слышны удары топора по дереву.

Рыхлый полковник несколько секунд смотрел в окно; от дрожащего пламени свечей казалось, что его апоплексическое лицо дрожит, колышутся полные, нездоровой красноты щеки и губы. Он смотрел в окно со все возрастающим интересом и даже приподнялся на цыпочки.

Все молчали. Стоявший у окна обернулся.

— Господин генерал, — обратился он к председательствующему. — Разрешите мне… — Он кивнул в сторону подсудимых.

— Да?.. Пожалуйста…

Полковник приказал от окна, чуть отступая в сторону:

— Унтер! Подведите Ивана Якутова сюда. Олезову и Воронину оставаться на месте.

Не выпуская из рук обнаженных клинков, двое конвоиров принялись подталкивать Якутова к полковнику, а тот отступал от окна.

Якутов подошел к окну, недоумевая, не понимая, что еще хотят от него.

— Посмотрите, Якутов! — Тучный полковник постучал согнутым пальцем по чуть тронутому морозом стеклу, на котором от стоявших на подоконнике свечей протаяло шесть круглых, похожих на иллюминаторы окошек. — Ну! Смотрите!

Якутов смотрел сначала равнодушно, потом напряженно, и даже наручники на руках перестали вздрагивать и не издавали того звона, которым был отмечен каждый его шаг.

За окном, невдалеке, рядом с ограждавшей тюрьму кирпичной стеной, у сторожевой вышки возились, помахивая топорами, два арестанта. Несколько бревен лежало на снегу; свет яркого электрического фонаря падал сверху, с вышки. Чернел прямоугольник маленькой, недавно вырытой ямы. Отчетливо желтела глина.

Якутов некоторое время смотрел, не понимая, что строят там, у кирпичной стены. Но вот лицо его дрогнуло, тело напряглось и руки сами собой рванулись к окну, вцепились в каменный подоконник. Наручники звякнули и опять замолчали.

— Вы видите, Якутов, что возводят плотники?

Якутов молчал, глядя в окно.

— Благодарю вас, полковник! — глухо и сердито сказал Иван Илларионович. — Унтер! Верните подсудимого на место.

И опять звон наручников отмерил в тишине восемь шагов — расстояние от окна до скамьи, на которой сидели подсудимые.

— Что вы там увидели, господин Якутов? — ехидно посмеиваясь, спросил прокурор, когда подсудимый снова сел. — Не поделитесь ли своими впечатлениями?

Якутов молчал, лицо его словно окаменело, только желваки под серой, нездорового цвета кожей набрякли.

Иван Илларионович на какую-то долю секунды встретился с глазами человека, которого им предстояло осудить на смерть, и отвел глаза.

И почему-то, без всякой связи с происходящим, снова вспомнил своего единственного внучонка Ванюшку, названного старинным русским именем в честь деда. Ах, вот, наверно, почему все время вспоминается этот ясноглазый малыш: у него ведь такое же имя, как у обреченного, сидящего напротив.

Память Ивана Илларионовича отметила, что за все время суда над Якутовым, за время предварительного ознакомления с делом, он ни разу не назвал арестанта по имени, ограничиваясь фамилией. Казалось невозможным, почти кощунственным, что этого непримиримого человека, заговорщика и повстанца, зовут исконно русским именем, так же, как Ивана Илларионовича и его внука, самого дорогого для него человека.

Словно сквозь сон пробивается к сознанию председателя голос, которому молодой прокурор, еще не уставший от своей должности, старается придать грозное металлическое звучание:

— Были ли вы, обвиняемый Якутов, девятого декабря тысяча девятьсот пятого года избраны председателем так называемого преступного Совета рабочих депутатов в Уфе?

Молчание.

— Кто вместе с вами участвовал в Харьковской экспроприации?

Молчание.

— Произносили ли вы, Иван Якутов, речи, призывающие к свержению его императорского величества, государя Николая Александровича?

Молчание. Только раз и другой нервно звякнули наручники.

— Отвечайте!

— Да, произносил! Произносил! Потому что невозможно терпеть, потому что в тысячи глоток пьете нашу рабочую кровь!

— Отвечайте на вопросы только: «да» и «нет», Иван Якутов!

Иван Илларионович недовольно взглянул на прокурора. Какая бестактность: ведь знает, что и его, Ивана Илларионовича, и его внука тоже зовут Иванами, как этого преступника, — неужели нельзя обращаться к подсудимому только по фамилии, неужели не догадывается, что Ивана Илларионовича коробит упоминание имени Якутова?