Суд скорый... И жизнью, и смертью - [144]

И еще один бесконечно памятный день.

Почти сутки перед этим Григорий провел дома, с Еленой и сыном, впервые подержал на руках крошечное сморщенное тельце, всматриваясь в круглое личико с еще бессмысленными синеватыми глазками, обрамленное светлыми волосами. Сын. Человек, которому предстоит заменить его, Григория, на земле, продолжить его дело. Странно, но Григория почему-то охватывало необъяснимое чувство неловкости, чувство непонятной вины и перед Еленой, и перед маленьким, и, только глядя в сияющие, полные счастья глаза жены, он успокаивался, приходил в себя.

Вечером отправился в Совет — там шли приготовления к похоронам убитых в октябрьских боях. Пошел пешком, хотелось подышать свежим морозным воздухом поздней осени, посмотреть на улицы, где совсем недавно сражались он и его друзья.

Трамваи уже пошли. На Трубной площади бригада рабочих укладывала вывороченные в дни боев рельсы, заваливала землей окопы; трое ребят пытались поднять поваленную афишную тумбу. Григорий присоединился к ним, подпер плечом и, когда тумба встала на место, постоял перед ней, рассматривая разноцветные обрывки афиш. «Баядерка», «Паяцы» и тут же, рядом, — угрожающие реляции Рябцева, приказы ВРК. И нацарапанное старческой дрожащей рукой: «Пропала маленькая беленькая собачка, шпиц. Умоляю вернуть. Вознаграждение — фунт картошки».

В Совете на Скобелевской площади было празднично и торжественно, но на лицах людей лежал отсвет печали, скорби; тяжелое чувство возникало от обилия красного и черного цветов, полонивших здание. Входя, Григорий остановился на пороге; из глубины Совета доносился торопливый, лихорадочный перестук — ему почудилось, что снова где-то бьют пулеметы.

Почти бегом поднялся на второй этаж и, рывком распахнув дверь, ворвался в парадный беломраморный зал. И облегченно вздохнул: нет, не пулеметы! Стучали швейные машинки. Четыре женщины, не поднимая глаз, сшивали длинные полосы кумача и черного лоснящегося сатина — траурное убранство Красной площади на завтрашний день. Женщины работали сосредоточенно и молча, сурово стиснув губы; полосы красной и черной материи ползли из-под машинок, затопляя зал. Григорий молча постоял на пороге и ушел.

В комнате с круглым столом Григорий застал Вадима Подбельского, ставшего теперь народным комиссаром почт и телеграфов, и Скворцова-Степанова. Они писали статью для завтрашнего номера «Социал-демократа». Григорий подсел к ним. Вполголоса переговариваясь и перечитывая написанное, они проработали с полчаса, потом Скворцов негромко прочитал статью.

— «Товарищи! — глухо бормотал он. — Сегодня торжественный и скорбный день — день похорон многих наших товарищей, которые еще так недавно были полны жизни и высоких стремлений к освобождению человечества. Они были в наших рядах, они добровольно шли против врага. И они погибли за общее дело, за святое дело… Скорбные дни сменятся радостными днями, и на развалинах старого разовьется новая жизнь, свободная и счастливая…»

Освободившись от дел, поздно ночью, Григорий пошел на Красную площадь. Здесь вдоль Кремлевской стены, от Никольских до Спасских ворот, горели костры, пахло мокрой глиной. В Иверской часовне, где раньше, со времени изгнания Наполеона, и днем, и ночью неугасимо горели перед иконами свечи, куда перед коронованием приходил каждый русский царь, сейчас было пусто и темно. Патриарх Тихон отлучил Совет от церкви, и богомолки покинули часовню, охранявшую Кремль своими молитвами.

Черный зев двух огромных братских могил тянулся почти от ворот до ворот. Ритмично поблескивали лезвия лопат, выкидывавших грунт; люди работали сосредоточенно и молча. Могилы становились всё глубже, у костров сколачивали из досок лестницы и спускали их во влажную тьму ям, — по лестницам вылезали уставшие землекопы и уходили отдыхать к кострам.

Григорий долго стоял на краю могилы, потом спустился по неровным ступеням и, взяв у задыхающегося рабочего лопату, принялся копать, с трудом вонзая лезвие лопаты в неподатливый глинистый грунт. Сил у него было мало, с великим трудом вскидывал он лопату и швырял землю вверх, где молча стояли люди. Потом кто-то так же молча отнял у него лопату, и он покорно отдал ее и вылез наверх.

Несмотря на глубокую ночь, толпа, окружавшая могилу, все росла. Григорий потом не мог вспомнить, как долго стоял на краю могилы, изредка вскидывая голову и взглядывая на часы, позабыв, что поврежденные снарядом часы перестали отмечать движение времени.

Эту ночь он провел дома и спал тяжелым, тревожным сном. Он не рассказывал Елене о том, что видел, о предстоящих похоронах, но, проснувшись на рассвете, неожиданно для себя решил, что надо и Елену позвать на Красную площадь. Она уже оправилась после родов, а сына тоже можно взять с собой. Этот трагический день и для нее, для Елены, был днем итогов, днем прощания с друзьями, пусть неизвестными и безымянными.

— Да, конечно, пойду! — сказала Елена. — Если бы и не позвал, я все равно бы пошла.

День выдался пасмурный, серый, низко ползущие тучи цеплялись за шпили Исторического музея, скрывали купол колокольни Ивана Великого. На Красной площади собралось множество народа, и люди всё шли и шли.