Суд скорый... И жизнью, и смертью - [138]

28 октября, уезжая из Совета по опасному заданию, он оставил в секретариате записку Елене и сказал Виноградской с извиняющейся улыбкой:

— Вот… если случится… ну, что-нибудь… передайте, пожалуйста, моей жене. У меня неделю назад родился сын. Маленький-маленький. — И он показывал руками, словно окружающие не знали, какими рождаются дети.

Именно поэтому товарищи по, МК и ВРК Аросев, Будзынский, Подбельский, не сговариваясь, старались оградить Григория от излишнего риска, от опасностей, которые грозили со всех сторон. Правда, делали это незаметно, чтобы не оскорбить, не обидеть Григория: он не мог принять никаких поблажек, никаких скидок. Но он, как и раньше, лез в самое пекло. Очень часто в частях гарнизона, вызывая на митинг представителя МК, солдаты просили, чтобы приехал именно Григорий — солдаты знали его и любили.

В Совете с ласковыми усмешками рассказывали: когда Григорий выступал на митинге в Московском цирке, сидевшая в первом ряду разряженная дама с удивлением воскликнула:

— Боже мой! Такой симпатичный — и большевик!

И Григорий поклонился ей с обворожительной улыбкой:

— А мы все такие!

Он и сам вспоминал об этом эпизоде с улыбкой, а Елена не раз говорила ему: «Ты у меня, Гришенька, и в самом деле симпатичный».

Воспоминание мелькнуло в памяти и исчезло, заслоненное тревожными мыслями: как воспрепятствовать расширению плацдарма закрепившимися в центре города офицерами; как помешать им соединиться с отрядами, двигавшимися от Знаменки? Чтобы вражеское кольцо не замкнулось вокруг центра, предстояло удержать Садовую улицу, хотя бы от Каретного ряда до Земляного вала. Необходимо было захватить здание градоначальства на Тверском — почти рядом с Советом. Следовало не дать контрреволюции возможности получать помощь от Ставки. Правда, в Москву так и не удалось доставить кавалерийскую гвардейскую бригаду, а как раз на нее особенно надеялись Рябцев и Руднев. Навстречу эшелонам бригады выехал рабочий-большевик Максимов, и ему вместе с железнодорожниками Гжатска удалось задержать войска. Задержали и еще один эшелон, посланный в Москву Ставкой; под Можайском рабочие разобрали железнодорожные пути. Но, как и раньше, вопрос о победе восстания упирался в оружие, — так думал Григорий, подъезжая к военно-революционному комитету Городского района.

Здесь чаще свистели пули, чаще темнели на улицах плоские, словно вдавленные в мостовую тела. Вокруг Сухаревского рынка, прячась от огня пулеметов, строчивших с Сухаревской башни, солдаты и рабочие копали окопы, — слышался в темноте приглушенный говор, посверкивали взлетающие над брустверами окопов лопаты. А справа, на углу Сретенки, присмотревшись, Григорий угадал причудливые контуры баррикады; оттуда тоже доносилась негромкая перекличка голосов.

Привстав, Григорий через плечо мотоциклиста вглядывался в площадь Сухаревского рынка — там, словно туши вымерших мастодонтов, темнели грузовые автомашины. Их вид обрадовал Григория: нет, пролетарские окраины не собираются складывать оружие!

Военно-революционный комитет Городского района помещался на втором этаже трактира Романова, на углу Сухаревской площади и Первой Мещанской. Приказав мотоциклисту ждать, Григорий, отряхивая снег, бегом поднялся на второй этаж. В здании было полным-полно солдат и рабочих, табачный дым стоял в комнатах, как туман. Столики были сдвинуты к стене, на полу сидели и лежали люди. В углу, за буфетной стойкой, молоденькая и красивая девушка в красной косынке выдавала солдатам селедку и хлеб.

Когда Григорий поднялся на лестничную площадку, раздался дребезг и звон стекла, на истертый тысячами ног пол посыпались осколки. И только в эту секунду, когда в разбитое пулей стекло ворвался свежий морозный воздух и влетели хлопья снега, Григорий почувствовал, что в трактире стоит многолетний застоявшийся запах пива, водки и кислых щей. Он огляделся. Порожние ящики из-под пива громоздились за прилавком, на стене криво висели остановившиеся ходики с цветной фотографией, изображавшей царское семейство, перечеркнутое жирным крестом. Пустые бутылки слюдяно блестели на полках буфетной стойки.

В соседнем просторном зале за сдвинутыми тремя столиками сидели члены военно-революционного комитета района: молоденький, восемнадцатилетний. Вениамин Тверитин, в пенсне и с темной бородкой — из-за нее он казался старше своих лет, большеглазая и пышноволосая Ольга Пилацкая, наголо бритый, как всегда, Александр Борщевский.

Шло очередное заседание ВРК — в те дни и ночи они шли во всех районах почти беспрерывно. Но, увидев Григория, все замолчали и повернулись к нему.

— Что случилось, товарищ Григорий? — сдержанно и спокойно спросила Пилапкая. — У вас измученный вид. Вы голодны?

Григорий отмахнулся, хотя, по совести говоря, и сам не помнил, когда последний раз ел. Присев к столу, он принялся вполголоса рассказывать о том, что происходит в центре, но его перебил взъерошенный, промокший под дождем железнодорожник, вбежавший в зал.

— Товарищи! — крикнул он, с трудом переводя дыхание. — Я Зимин, с Казанки! Осматриваем вагоны, и вдруг — винтовки! Тысяч пятьдесят! Да, да! Мы, конечное дело, прицепили паровоз и закатили в мастерские, чтобы викжелевцы не учуяли. Звонили в Московский Совет— не соединяют. И вот послали меня!