Суд скорый... И жизнью, и смертью - [134]

Задолго до рассвета началось заседание фракции большевиков. Но едва Скворцов-Степанов успел сказать вступительные слова, как, легко стуча каблуками по чугунным ступенькам, на третий этаж поднялась Поленька Виноградская. Большие глаза девушки тревожно блестели.

— Телеграммы!

В напряженной тишине Скворцов, поблескивая очками, читал:

— «От имени армий фронта мы требуем немедленного прекращения насильственных большевистских действий, отказа от вооруженного захвата власти, безусловного подчинения Временному правительству, единственно могущего довести страну до Учредительного собрания— хозяина земли русской. Действующая армия силой поддержит это требование…»

В комнате стояло душное, напряженное молчание, и, чуть помолчав, Скворцов-Степанов продолжал:

— Это подписано Духониным, Вырубовым и даже председателем армейского комитета. А вот телеграмма главнокомандующего Западным фронтом генерала Балуева: «На помощь против большевиков в Москву двигается кавалерия. Испрашиваю разрешения Ставки выслать орудия». Вот так, дорогие товарищи! Мы занялись переговорами, с врагами не договариваться надо, а бить их. Помните: оборона — смерть восстания! Мы должны действовать.

И все же в течение дня военные действия не начинались. Только вечером, когда в большой комнате Совета за круглым столом собрались члены ВРК, члены городской думы и члены партийного центра, необходимость вооруженной борьбы стала ясной для большинства. Долго молчали, ожидая конца разговора Ногина с Рябцевым по телефону. Григорий сидел рядом с Подбельским и, несмотря на напряженность момента, не мог удержаться от вопроса, который ему все время хотелось задать Вадиму. Спросил, помнит ли Вадим Асю Коронцову.

— Конечно, — с недоброй усмешкой кивнул Подбельский. — Их встречалось немало, дамочек, которые пытались играть в революцию, но падали в обморок при виде царапины. Для нас с тобой, Гриша, революция — дело жизни, дело совести и долга, а для них… даже не знаю как сказать… Говорят, вышла замуж за оголтелого черносотенца и, наверно, счастлива. Помнишь чеховскую «Душеньку»?

Григорий не успел ответить: скрипнула дверца, и из телефонной кабинки в углу комнаты вышел бледный и растерянный Ногин. Постоял, протирая Дрожащими пальцами пенсне.

— Рябцев прервал переговоры, — глухо объявил он, не глядя ни на кого. — Ультиматум: в пятнадцать минут сдать Кремль. Разоружиться. Предать суду Военно-революционный комитет…

Ногин прошел к своему месту за круглым, когда-то обеденным столом и не сел, а повалился в кресло.

— Доразговаривались! — сердито буркнул Ведерников, швырнув в пепельницу папиросу. — Рябцев обнаглел, потому что помощь близка.

Ногин резко вскинул голову, обвел всех напряженным взглядом:

— И все-таки я предлагаю искать пути соглашения! Мы совсем не вооружены и поставим восстание под смертельный удар.

Точно вскинутый пружиной, вскочил высокий костистый Скворцов-Степанов и во всю силу своего голоса предложил:

— Тот, кто боится смерти, волен покинуть это здание!

— Отвергнуть ультиматум! Отвергнуть! — уронив очки и шаря по столу руками, повторял Григорий. — Вызвать «двинцев»!

То же говорили Ярославский, Мостовенко, Будзынский, Аросев.

Спокойно и тихо, но так, что было слышно всем, заговорила Варенцова:

— Да, нам нельзя отступать, товарищи. Рабочие готовы к восстанию и ждут руководства и помощи. И если мы струсим, это будет предательство. Гарнизон почти полностью на нашей стороне.

Ультиматум Рябцева был отвергнут. Дав еще полчаса на размышление, командующий обещал открыть по Моссовету орудийный огонь.

Еще утром по настоянию Рябцева из Кремля вывели большевистски настроенную роту 193-го полка. По договоренности Рябцев обещал вслед за этим отвести от Кремля юнкеров, но слова не сдержал. Наоборот, юнкера в этот день, 27 октября, блокировали Кремль со всех сторон. Степашка обежал вдоль кремлевских стен, пробежал по набережной от моста до моста и вернулся в Совет. Большинство членов Московского комитета разъехались по районам, и Григория Степашка перехватил прямо на пороге.

— Ой, дядя Гриша, какие злые юнкера! Они, наверно, убьют тех наших, кто в Кремле! Они кричат, что всех вас перевешают на кремлевских зубцах.

— Ну, это мы еще посмотрим! — Григорий на мгновение задумался. — Знаешь, Гаврош, необходимо пронести в Кремль записку. Оскару Берзину. Он может не знать, что творится в городе. К телефону его не зовут. Сумеешь?

— Попробую, дядя Гриша.

Через полчаса, очутившись снова на Красной площади, Степашка стал свидетелем, как пролилась первая кровь. Вызванные к Совету «двинцы», наспех вооруженные, шагали через площадь, когда их остановила группа белых офицеров.

— Куда? — строго спросил кто-то из них.

— Охранять Совет.

— Никто там в вашей охране не нуждается! Вашего дурацкого революционного комитета уже не существует! Сдавайте оружие!

— Врете!

На площади во многих местах горели костры, отсвет пламени плясал по красным кирпичным стенам и башням, куранты на Спасской башне вызванивали «Коль славен…». Стрелки на черном циферблате показывали десять часов.

Прижавшийся к стене Исторического музея Степашка видел, как полковник выхватил из кобуры револьвер и в упор, не целясь, выстрелил в лицо командиру «двинцев» Евгению Сапунову. Тот отшатнулся, взмахнув руками, фуражка свалилась с головы на мостовую и покатилась в сторону, как колесо. Сапунов упал на руки стоявших сзади, а со всех сторон уже бежали, размахивая винтовками с примкнутыми штыками, юнкера. Скрежетали по камням железные колеса выкатываемых из укрытий пулеметов. Степашка увидел, как упало еще трое, четверо. Но с грохотом вспыхнули разрывы ручных гранат, стена юнкеров раздалась, и, унося убитых и раненых, «двинцы» прорвались к Тверской.