Суд королевской скамьи, зал № 7 - [29]

В школе для Эйба все началось сначала. Большинство учеников составляли мальчишки из расположенного поблизости приюта для трудных детей. Больше всего они любили драться. Эйбу пришлось нелегко, пока старший брат не научил его своим «грязным еврейским штучкам», которые помогали ему отбиваться.

В старших классах кулаки уступили место иной разновидности антисемитизма, и подростком Эйб привык слышать нелестные замечания о своем происхождении. Некоторым уважением братья стали пользоваться только тогда, когда Бен выдвинулся в число лучших школьных спортсменов сразу по трем видам спорта — весной он отбивал бейсбольные мячи так далеко, что их не могли найти, а осенью и весной отличался под баскетбольной корзиной и в секторе для прыжков.

В конце концов соседи стали даже с некоторой гордостью указывать на это еврейское семейство. Кейди были «хорошими евреями», они знали свое место. Но ощущение чужеродности, появлявшееся при входе в любой нееврейский дом, осталось у них навсегда.

Эйбу Кейди на всю жизнь запомнилось, как заботился его отец о родственниках, оставшихся на родине, и как он старался вызволить их всех из Польши. Полдюжины двоюродных братьев Морис вывез в Америку, еще стольким же оплатил проезд в Палестину. Но сколько он ни пытался, ему так и не удалось уговорить уехать отца, продненского раввина, и двух своих младших братьев. Один из них был врачом, другой — преуспевающим торговцем, и оба оставались в Польше до своего трагического конца.

Софа, его дочь, не отличалась красотой. Она вышла замуж за столь же некрасивого парня — разъездного торговца в перспективном районе Балтимора, где обосновалась большая часть семейства Кадыжинских. Семейные встречи в Балтиморе были большой радостью. Грех жаловаться: Америка приняла их хорошо. Они достигли кое-каких успехов и, несмотря на обычные семейные ссоры и разногласия, сохраняли тесную сплоченность, особенно в трудные минуты.

Заботы доставлял Морису и Молли только Бен. Конечно, они гордились своим сыном-спортсменом: он прославил их, этого они не могли отрицать. Но Бен Кейди был порождением 30-х годов. При виде чернокожего он немедленно проникался к нему сочувствием и жалостью. Остро переживая всякое угнетение, презирая невежество и самодовольство южан, он все больше прислушивался к голосам ловких фанатиков, обещавших свободу трудящимся массам, — всех этих Эрлов Броудеров, Мамаш Блур и Джеймсов Фордов[2], которые приезжали с Севера и осмеливались проповедовать свою веру смешанной аудитории из белых и цветных в крохотных залах негритянских кварталов.

— Слушай меня, сынок, — говорил Бену Морис. — Не хочешь быть булочником — хорошо, я уже не возражаю. Мы можем нанять управляющего, мы будем держать бухгалтеров, чтобы дело всегда приносило доход. Я ж ни о чем не прошу, ты не хочешь быть булочником — не надо. Но посмотри, Бен, — целых девять колледжей и Университет Западной Виргинии хотят взять такого спортсмена! Они на коленях просят тебя принять от них стипендию.

У Бена Кейди были черные волосы, черные глаза и черные брови, и, когда его внутренняя энергия не находила себе выхода на поле стадиона, он излучал ее с такой силой, что не заметить этого было невозможно.

— Я хочу несколько лет поболтаться просто так, отец. Немного оглядеться вокруг, понимаешь? Может быть, пойду в матросы.

— Ты хочешь стать бродягой, да?

Услышав их громкие голоса в соседней комнате, Эйб выключил радио и появился в дверях. Он был еще неуклюжим подростком, на несколько размеров меньше Бена.

— Эйб, иди готовь уроки.

— Сейчас июль, папа, мне не надо готовить уроки.

— И поэтому тебе надо влезть в разговор, вступиться за Бена и вместе с ним морочить мне голову?

Тут Морис Кейди пустился в долгий рассказ о своей юности в Польше, об испытаниях, которые он перенес в Палестине, и о том, как он бьется, чтобы в семье все было хорошо. И о Молли — самой лучшей женщине, какую только сотворил Бог. Потом настала очередь детей. Разве может Софа пожаловаться на свою судьбу? Некрасивая девушка, и муж у нее не красавец — а прошло всего три года, и у них уже двое замечательных детишек. Этот ее Джек, может быть, и поц, но пусть кто-нибудь скажет, что он плохой добытчик. И Софу носит на руках, как будто она чистое золото. А Эйб? Вы только посмотрите, какие оценки он приносит из школы. Спросите кого хотите из нашей семьи — все скажут, что он гений. Когда-нибудь он станет великим еврейско-американским писателем.

— Бен, «тохес афн тыш» — давай говорить начистоту. Что помогло тебе кончить школу? Только грубая сила. Ладно, ты не хочешь быть булочником. Пусть так. Но если пятнадцать колледжей, включая Университет Западной Виргинии, умоляют тебя оказать им честь — то доучись уже хотя бы до диплома. Или я слишком многого хочу — чтобы ты получил образование?

Бен мрачно молчал.

— Я хочу тебя спросить — как, по-твоему, можем себя чувствовать мы с твоей матерью, когда ты отправляешься на этот гойский аэродром и выделываешь на самолете свои дурацкие штуки? Пишешь дымом в воздухе какие-то там слова? Я хочу спросить — для этого мы тебя вырастили, да? Я тебе скажу, Бен, — видел бы ты, с каким лицом мать ждет, когда услышит твои шаги на крыльце. Она умирает каждую минуту, когда ты там, в небе. Она готовит еду и говорит мне: «Морис, я знаю, что Бену этого уже не попробовать». Смотри на меня, сын, когда я с тобой говорю.