Субботним вечером в кругу друзей - [63]

— А что мне оставалось делать? — спрашиваю упавшим голосом. — Ведь второй кровати у нас нет, а раскладушку ты сама отказалась покупать. Сколько раз я тебе предлагал — давай купим раскладушку. А ты не хотела. Но я, если хочешь знать, лежал к ней спиной. И ни разу, представь себе, не повернулся.

— Ну, эти сказки, — сказала жена, — ты будешь рассказывать другим. Пусть и они послушают. Какой, мол, воспитанный у меня муж. Привел к себе в дом женщину, угостил ужином, а потом лег к ней спиной. А утром чуть свет начал делать зарядку. На балконе.

…И поделила между нами колючки поровну. Вот какая справедливая у меня жена.

ПОЭТ

Некоторое время назад у Дома творчества появился один парень, выдававший себя за поэта. Никем не признанный, а так, какой-то самозваный поэт лет около тридцати, лысый, с пышными обезьяньими баками, вытаращенными цвета ржавчины глазами.

Откуда он взялся, никто не знал, да и не интересовался. Поэт этот был чрезвычайно настырный, если не сказать нахальный, лез ко всем и к каждому с чтением своих стихов. Возбуждался, приходил в восторг, брызгал слюной и готов был читать свои стихи с утра до вечера. Он совсем, казалось, не брал в расчет, что у каждого свои творческие планы и тут уж не до какого-то приблудного поэта. От него отмахивались как от мухи и под разными предлогами убегали. Может быть, еще и потому, что вначале пугались его вытаращенных глаз и принимали за психа, сбежавшего из лечебницы.

Ему удалось загнать в угол одного старичка — представителя малой литературы, который едва понимал русскую речь и к тому же был глуховат на оба уха. Он битых два часа вежливо слушал, сочувственно кивал, а потом сильно потряс этому парню руку и направился к себе, так ни слова и не сказав. Я уверен, что старик, хотя и не понял ни слова, все же уловил те нотки поэтического безумия, которое и делает каждого истинного поэта поэтом. А мы, увы, принимаем лишь то, что понимаем.

Потом я встретил его на набережной, где толпами гуляли отдыхающие. В одной руке у него был зажат букет роз — они, замученные его беготней, мотались сникшими головками при каждом его рывке, а в другой руке был большой коричневый портфель. В нем, я знал, было несколько школьных тетрадок его стихов.

Раскрасневшийся, с растрепанными бакенбардами, выпученными глазами, он выбирал очередную жертву, бросался к ней и начинал говорить с сильным южным акцентом:

— Послушайте, я поэт, нет, вы только послушайте, и вы сами поймете. Вы любите поэзию? Сейчас я почитаю вам свои стихи. Они еще нигде не печатались, но это не имеет никакого значения. Послушайте… Давайте сядем вон на ту скамейку — вам будет удобнее слушать.

Одни от него убегали сразу же, другие некоторое время терпеливо слушали, потом тоже убегали, порой даже не извинившись. По инерции он еще некоторое время продолжал запальчиво говорить и лишь затем удивленно умолкал и стремительно бросался искать новую жертву.

— А, здравствуй, — сказал он мне как старому знакомому и протянул пачку тетрадей. — Почитай эти тетради, и ты сам поймешь, какой я поэт. Когда-нибудь ты будешь гордиться тем, что первым читал мои стихи.

— Однако, — сказал я с улыбкой, — скромности тебе не занимать. Что ж, давай, почитаю…

Два дня каждое утро он приходил к Дому творчества, потный и возбужденный, ждал меня у столовой и нетерпеливо спрашивал, прочитал ли я его стихи.

— Я ведь просил тебя прийти через два дня, — упрекнул я его.

— Может быть, ты так заинтересовался, что прочитал сразу, — оправдывался он.

При очередной встрече я вернул ему тетради.

Из-за его крайне плохого почерка мне удалось одолеть лишь одну тетрадь. Это было пылкое объяснение в любви одной известной певице, где прозаический текст чередовался со стихотворным. Рядом с тонкими поэтическими строфами говорилось о том, что он «мечтает быть в ее доме главным сокровищем и очень хочет, чтобы она взяла его в свою компанию». Он клялся петь ей такие песни, «каких еще не слышала Россия, открыть для нее такие дали, какие и марсиане не открывали». И далее поэт утверждал: «Я хочу тебе под этим стихотворением сделать свою философию. Ведь человек устроен так — он и философ, и чудак. Порою он не знает сам, какой он есть универсам».

— Ну как? Тебе понравилось? — Он ждал только похвалы.

— Как сказать. Есть удачные строчки. Тебе надо учиться.

— Зачем мне учиться? — пылко возразил он. — Чему учиться? Разве жизнь не лучшая школа? Разве в моих стихах мало поэзии, чувств или мыслей?

— Поль Валери сказал: важно не то, что поэт сам думает или чувствует, а какие мысли и чувства будят его стихи у читателей.

Он пожал плечами и с сожалением сказал:

— Я завтра уеду. Меня здесь не понимают.

Он уходил, чуть наклонясь вперед, — стремительно, нервной походкой. Безумец, одержимый любовью к поэзии. Я смотрел ему вслед и почему-то вспомнил бродягу Франсуа Вийона. «Бедняга, — подумал я, — а ведь он в самом деле настоящий поэт…»

КЛАД

Жили-были два студента — Гриша и Миша. На лекции они не ходили, ничего не читали, а целыми днями валялись на кроватях, курили и, окутанные клубами едкого дыма, сладко фантазировали о том, как разбогатеть.