Стужа - [60]

В бытность внештатным учителем он, дабы избежать тоски и одиночества, разработал некую методу, оказавшуюся весьма эффективной. «Я начал, — сказал он, — принимать снотворные таблетки и постепенно увеличивал дозу. Но в конце концов они перестали действовать вообще. Я мог поглощать их в любом количестве и при этом не смыкать по ночам глаз. Я глотал такую прорву таблеток, что, казалось бы, мне грозила верная смерть. Но они всегда выходили со рвотой. После этого я целыми днями не мог сосредоточиться даже на самой пустячной мысли, и эта пустота в голове была также виной тому, что я надолго загонял себя в совершенно невыносимые состояния… Надо не прозевать свой срок, то есть не прожить дольше, чем ты способен, — сказал он. — Жизнь — это процесс, который ты непременно проиграешь, что бы ты ни делал и кем бы ты ни был. Это предрешено еще до рождения человека. Первому человеку суждено было то же самое, что и нам. Сопротивление ведет к еще более глубокому отчаянию. И развеяться уже невозможно. С четырнадцати лет невозможно. Уже после первой женщины. Вы меня понимаете? Грозы — единственное развлечение, а молнии — единственная поэзия… Коль скоро ты заточен, в одиночной камере заточен, — продолжал он, — всё больше и больше постигаешь самого себя». Вопросы, задаваемые самому себе, могут рано или поздно убить. «Но уже мертвого, к вашему сведению». Какие уж тут ему «припарки». Остается лишь лежать на тюремном полу рядом с костями, разметанными прошедшими тысячелетиями. Земли уже нет. «Уловки лжи», — сказал он. Каждый вопрос, который задаешь себе, — укол в мозг, такая же инъекция пустяковости, как и манипулирование знанием. «Всякий вопрос — поражение». Всякий вопрос — опустошение. Неприятие. Вопросы — утекшее время. А время, насыщенное вопросами, «настолько бессмысленно, что рушится всё… Вот посмотрите, — вновь заговорил он, — там, внизу, совсем черно. Ночью мне приснилось, что рабочие поднялись на гору и заполонили всю местность: и гостиницу, и всё вокруг. Они наползали тысячами и десятками тысяч и растаптывали всё, что не входило в эту орду, или же всё задыхалось в ее черноте. А теперь еще это безветрие. Прислушайтесь!» С нами поздоровался хозяин мясной лавки, мы кивнули в ответ. Дома Венга напирали друг на друга, словно теснимые скалой. «Раньше, — сказал художник, — я ничего не смыслил в человеческих недугах. Боль вообще казалась мне чем-то случайным, если хотите знать! И вдруг я надолго спознался с недугом». Он спросил: «Будете сегодня в карты играть? Живодер — хороший игрок. И инженер тоже. Все они — хорошие игроки. Не могу понять, почему я всегда неприязненно относился к картам». Он пробормотал что-то про тупость, завладевшую горами и долами. И затем: «Отче наш, иже еси в преисподней, да не святится имя Твое. Да не приидет царствие Твое. Да не будет воли Твоей, яко в аду и на земле. Хлеб наш насущный не даждь нам днесь. И не остави нам долги наши. Как и мы не оставляем должникам нашим. И введи нас во искушение и не избави нас от лукавого. Аминь. Так ведь тоже можно», — сказал он.

Я должен был зайти за художником к священнику, которому тот нанес визит. «Вы просто позвоните в дверь, — объяснял он мне мою задачу, — и ждите, я тут же спущусь». Он не сказал, что я могу войти в дом. К священнику он временами заглядывал, чтобы поговорить «о черной кошке хозяина, так как ни о чем другом с ним говорить невозможно. Но вино у него столь отменное, что я всегда откликаюсь на приглашения», — не преминул заметить художник. И я через кладбище направился к дому священника. По дороге я читал имена на могилах детей, родители обычно фотографировали умершего ребенка, и фотография крепилась к надгробному камню. Однако нередко попадались безымянные могилы, и не было никаких указаний, что здесь покоится ребенок. Меня удивило, что на дорожке, пролегшей между детских могил и ведущей к большой куче компоста, совершенно отсутствуют следы. Ни один человек, по крайней мере уже давно, к этим могилам не приходил. Не увидел я и ни единой свечи, каковые у нас в Л. непременно ставятся на могилы детей и почти всегда зажжены. У двери дома я дернул за колокольчик. Долго ждать не пришлось: на втором этаже открылось окно, и, отступив на шаг, я увидел в нем лицо молодой худощавой женщины. Кухарка священника, подумал я. И тут же за дверью послышались шаги спускавшихся по лестнице людей. Я услышал, как художник прощается со священником. Штраух обещал вскорости зайти опять и еще раз благодарил за кофе. Потом дверь открылась, и он появился на пороге. Художник взял меня под руку и повлек вниз вдоль стены, на полянку, где виднелось несколько ясеней. Священник рассказал ему о больших переменах, якобы происходивших в «чудовищном аппарате церкви», и о стремительном взлете нового Папы. «Однако существование церкви, — сказал художник, — какой бы она ни была, разумеется, ничем не оправдано. Во всяком случае как церкви». Потом он пожаловался на «страшные головные боли, начавшиеся еще в доме священника, теперь они разыгрываются всё раньше и становятся всё сильнее». Кухарка, по его словам, — любовница трубочиста, но священнику — он ее брат — служит так верно и умело, что он без нее и шагу ступить не смог бы. «Священник — сын крестьянина из Лунгау, — сообщил художник, — и на редкость беспомощен в практической жизни». Его наивность импонирует художнику, он, «безусловно, хороший человек, хотя, и, как говорится, несмышленыш в самых простых делах». Что уж тут говорить о его отношениях с епископом, в резиденции которого его отнюдь не жалуют. Однако в делах церковных священник имеет свою позицию. А художника он даже не пытается приобщить к чему-то такому, в чем сам не убежден окончательно.