Стужа - [52]

Он толковал мне, как память с безудержной радости переключается на меланхолию, как утро превращается в полдень, а полдень — в предвечерье, а предвечерье — в вечер. Как происходит возвращение, которое было побегом. Как по небрежению или от бессилия возникает мука, горькая печаль, даже отчаяние. «Что же тогда считать опасным?» — спрашивает он. Возможно ли обратить это себе на пользу? Что обратить? Мужчина может наблюдать женщин, которые всё еще в счастливом упоении, в восторге от себя и любимого человека с головой окунаются в жалкое первоощущение беременности. В их голосах вдруг слышится какой-то надлом, сердце заходится, хочется покоя. Теперь от твердости характера не остается и следа… когда уже ничего не остается. Недовольство оборачивается страшной болью. Сомнамбулическая уверенность переходит в недоброжелательность, в открытую враждебность, в отвержение жизни, в умерщвление. Радостное восхождение на горную вершину кончается спуском прямо в кабак и головой, разбитой в драке, какая-то удачная реплика, с восторгом принятая слушателями, нежданно-негаданно приводит к ссоре. Таков уж механизм, правящий мыслью и человеком. Восторг переходит в придирчивость, характер быстро и без церемоний — в бесхарактерность. Мечтательность превращается в осквернение мечты, стихи — в деревянные гвозди, которыми истязают живое тело где бы то ни было. Он-то знает, как из морали возникает печаль, а из первозданной невинности — ложь. Знает, как в миллионы чувствительных центров внедряется низкий инстинкт, разрушающий всё. «Никто же понятия не имеет о сути мгновения, ведь всё, так сказать, съеживается в одном мгновении, в мгновении умирает всё». Он объяснял мне, как воздух ослабляет один цвет и придает невыносимую интенсивность другому. Как тени встревают во всё. «В доме деда и бабушки, — сказал он, — куда заглядывало и где часами задерживалось счастье, как незваный, но приятный гость, нельзя было не подивиться тому, как внезапно, без всякого перехода, воцарялось какое-то убийственное настроение, которое превращало в лед и в конце концов стирало в памяти даже всё то, из чего слагалось: прогулки по лесу, скольжение саней по замерзшему озеру, чтение вслух, кристально чистую воду. Как будто начинает орудовать чья-то рука, а никто и пикнуть не может». Словно по всеобщему правилу, когда все преступления и несчастные случаи становятся следствиями великого счастья. «Следствиями безмыслия, которое может быть таким прекрасным, что способно горы двигать. Это сравнимо с ветром, в один миг оголяющим дерево. Со своеволием морской стихии. Непостижимым образом все они желают нескончаемого счастья, — сказал он. — Однако всё имеет переменчивую ценность». Орнаменты, которыми часами любуются в воскресные дни, становятся вдруг уродливыми наростами, люди — животными, и наоборот, хоть беги куда глаза глядят. Синее превращается в черное, черное — в синее. Верх становится низом. Подобно тому как одна улица незаметно переходит в другую, и никто не знает, в каком именно месте. «Человеку не дано знать решающего часа». Всё текуче, как реки, осужденные природой нести всегда одинаково полные или одинаково скудные воды.

Во время метели в соседней общине вспыхнул пожар, превративший в пепелище большое крестьянское хозяйство. Это — в восьми-девяти километрах от Венга. Многие побежали туда в самый разгул метели: всякому интересно поглазеть на огненное буйство. Люди бросили все дела и ни о чем, кроме пожара, говорить не могли. Художник, с которым я столкнулся внизу, у входа, сказал: «Вы видели живодера? Он вломился, как сумасшедший. Пожар заблистал, как будто от искры в электропроводке ("заблистал" — выразился художник). Вы заметили, как живодер принес свою новость? Он влетел, как вестник в греческой драме. Вполне в народном духе, — комментировал он, — распалять друг друга, когда есть возможность поахать, как всесильна эта страсть. Живодер и хозяйка — прекрасные примеры молниеносного распространения новостей в простонародной среде. Заметьте, на одном конце человек-передатчик, а на другом — приемник в юбке, натура, готовая в любой момент приужахнуться, для которой свет не мил без сенсаций. Только благодаря хозяйке всё сказанное живодером приобретает масштабность и вес, тут уж она берет на себя роль живодера, а за ней — другие, третьи, и новость становится достоянием всенародной гласности». Пожар стоил жизни сотням свиней. Мужчины с повязками на лицах пытались спасти обезумевших животных, но свиньи бежали назад, в огонь; сгорели и коровы, и утки, весь птичий двор. Всё было пожрано или задушено огнем. Пожарные были бессильны его остановить, так как вода во всех колодцах замерзла, даже ручьи заледенели. Сильный ветер за какие-то секунды всей своей мощью раздул огромное пламя, которое тут же сбивалось лавиной снегопада. По словам художника, это было грандиозное зарево, которое они все наблюдали. Правда, отсюда, из гостиницы, ничего не было видно. Отсюда вообще ничего не видать. Яма есть яма. «Страшный был огонь. Из Венга прибыла пожарная команда. Вы не слышали, как она подъезжала?» Я не слышал. «В гостинице никто ничего не слышал. Она прямо-таки непроницаема. Всё обходит ее стороной. А там кругом сухое дерево, сено, представляете, огромный полыхающий куб, который вдруг разом разваливается на части. Шланги без воды, пожарное начальство — в полной растерянности, команда раскатывает шланги, а воды нет… Откуда ей взяться? Уму непостижимо, но люди ничего не могли поделать. А каково было зрелище, когда обрушились стропила! Да еще в разгар вьюги! Однажды я видел такое в одной баварской деревне, я вышел на улицу и за снежной завесой ничего не мог разглядеть, только бы, думаю, не задохнуться, и тут вокруг моей головы закрутились искры, их становилось всё больше, на меня сыпались не только белые, но и красные хлопья, и с такой же густотой. И я побежал, я бежал и бежал в том направлении, откуда, как мне казалось, валили красные хлопья… Слева на холме я сквозь пелену снегопада увидел пламя, горела стропильная ферма. Взгляд упирался в какой-то пылающий горизонт, я побежал ему навстречу. Может быть, я и думал о спасении, но меня захватило игровое действо, чтобы в ушах гудело и пятки обжигало! Как потом выяснилось, я первым обнаружил пожар. Меня обдавало валами жара. Еще за сотню шагов я услышал звяканье, скрип, треск, крики, тут забегали какие-то люди, они то появлялись, то исчезали