Стужа - [48]

«Еще одна причина, которая меня здесь удерживает — это запах с бойни, вечно парящий над деревней». В этом облаке он передвигается с туго затянутым поясом, как бы скрутив себя жгутом. «Мои методы превосходят мои силы». Есть тысячи примеров муки, начиная уже с момента пробуждения, пример тысячекратной невыносимости: «Бесплодная сырая почва, на которой стоит гостиница… Все мыслимые недуги клубятся в испарениях этой почвы. Тут и двужильный зачахнет, станет калекой внутри и снаружи».

Помимо всего прочего, ему не раз доводилось подвизаться и внештатным учителем. Он преподавал в разных школах первой ступени. «Это было время сплошных заговоров против меня». Поскольку, как известно, учителей катастрофически не хватает, у него всегда была возможность время от времени подыскивать место учителя. Удивительно, что при этом его ни разу не подвергали испытанию, «ни в малейшей степени». Сразу же после того как он заявил о своем желании поработать внештатным учителем, его приняли на службу. «Боясь вконец оголодать, я хотел лишь примерить к себе эту лямку в той самой школе, мимо которой ходил каждый день. За меня тут же ухватились и чуть не втолкнули в классную комнату, не зная обо мне ровным счетом ничего. Но я сказал им, что даже не подавал ходатайства о получении места. Тут они ненадолго отступились. Понимаете, какое дело? Тогда был страшный перебор учащихся при нехватке учителей: их было раз-два и обчелся. Я сам сдал заявление компетентному чиновнику магистрата, в совет по школьному образованию. Тут же при мне он провернул всю бюрократическую процедуру. Вообще-то, ему полагалось показать мою бумагу другим чиновникам, прежде чем направлять ее в вышестоящую инстанцию. Но тот с места в карьер сам побежал с ней к начальнику, и тот ее мигом завизировал. В этот же день я снова явился в школу, и дело было решено окончательно. Мне выделили классную комнату в подвале здания, где занимались при электрическом свете. Каждый год я менял несколько школ. Временами возвращался к свободной жизни. Пока мог себе это позволить. Пока не вынужден был связаться с людьми искусства. Однако до этого я вновь стучался в двери школы. Тут иной раз приходилось похлопотать моему брату, всегда имевшему особые связи с особо важными чинами. Он радел мне, хотя я никогда не просил его об этом. Я даже не рассказывал ему о своем учительстве. Но, как известно, слухом земля полнится… Шагу нельзя ступить, чтобы вокруг тебя не зачесались языки, чтобы не привлечь к себе публичный интерес. Он особенно жгуч, когда ты боишься стать предметом всеобщего обозрения». По правде говоря, он даже не умел обращаться с детьми, будучи совершенно неспособным к самому элементарному педагогическому ремеслу. «Но всё это нисколько не волновало школьное начальство. Всякий раз меня принимали, не задавая вопросов. Единственное, о чем спрашивали: устраивает ли меня оклад, который мне положат, если я останусь? Дети на мне разве что верхом не ездили… Трагедия была в том, что дети подминали меня с первого же шага. Хотя и боялись меня. Это, безусловно, неблагоприятный расклад в отношениях между учителем и учениками, — сказал он. — Дети — это чудовища… И, как чудовища, сильны и жестоки». Хоть как-то усмирить их удалось лишь потому, что в самом начале он несколько раз дал им понять, насколько может быть непредсказуем. «Я даже бил их. Но это причиняло мне страдание. Начиналась такая глубокая боль, что я боялся за самого себя». Путь из школы домой был «вымощен страхом». Несмотря ни на что, учительство оказалось наилучшим выходом. Избавило от прозябания на подступах к живописи. «Я всегда ненавидел всех людей искусства». Но все упреки в адрес окружающего мира всегда оборачивались для него самоупреками. «Сам виноват. Страдаешь от того, в чем виноват сам. Можно со всем покончить. А не покончишь — изволь страдать. Страшно страдать. Страдание прерывается лишь тогда, когда обрываешь всё», — сказал он. Во время уроков, «которые мог бы вести всякий, умеющий считать хотя бы до пятидесяти и без ошибок произносить и писать предложения вроде: "Я выхожу из дома с отцом, а возвращаюсь один", "Моя мать любит меня" или "Днем светло, а ночью темно", — во время этих уроков я читал своего Паскаля. Для вас это не пустой звук! Даже тогда я не читал ничего, кроме Паскаля!» Примечательное обстоятельство: он всегда работал только в старых, обветшалых школьных зданиях с заколоченными дверями доброй половины помещений. «Уже одна моя манера говорить должна была бы отпугнуть чиновников и инстанции, стать преградой на пути ко всякому преподаванию». Но переоценивать прелесть нештатного учительства тоже нельзя. В сущности, это было для него мученичеством, «которое я тем не менее терпеливо переносил, так как всё иное оказалось бы еще хуже». Родители часто жаловались директорам. «Жаловались по любому поводу. И начальству зачастую не оставалось ничего иного, как увольнять меня. Ходатайствовать о переводе. И меня переводили». Года через два он снова попадал в ту школу, которую хорошо знал, где подвизался «десяток обмороков назад. Однако меня использовали лишь как замену заболевших учителей».