Ступени жизни - [49]

С внутренним трепетом пришел я к нему в литературный кружок и долгое время просто прислушивался к ходу занятий. Понравилось. Работать у Сергея Митрофановича было интересно — чувствовался вкус, культурный диапазон, а главное — подкупающая и ободряющая доброжелательность по отношению к «будущим гениям», как он в шутку именовал нас, своих подопечных. С той же доброжелательностью он отнесся и ко мне, вынудив меня в конце концов нарушить молчание и показать то, что привело меня в его кружок. А привело меня следующее.

В летнее, отпускное время я с семьей иногда наведывался в свои родные медынские и городенские края и каким-то боком соприкасался с развертывающейся там жизнью. На этой основе у меня получился новый стихотворный опус, нечто вроде поэмы, под названием «Лебеда». Речь шла в ней об одной истории с деревенской кооперацией, истории, которую я якобы подслушал «в одной замызганной чайнухе», о том, как в эту кооперацию «попали люди-то не наши, а свои».

Вот если б все служили честно,

Кооперация была бы повсеместно.

А только, сват, в том и беда,

Что в нашем огороде завелася лебеда.

Такова, как говорится, преамбула, а дальше начинается анализ. Тут и сельский нэпман, «такой пройдоха, прямо дока», тут и «артист, фотограф, музыкант, а в общем деревенский франт», и «человек экстравагантный», тут и бывший комиссар, который «втемяшился» в это дело, «как коммунист рубаха», тут и авторское заключение:

Да, братцы, много лебеды

Затерлось, верно, к нам в ряды.

Но поросль молодая,

Могучая, живая

Растет.

И вместе с ней идет

Красивое, большое время,

Когда взвращенное, иное племя

Заселит матушку-землю,

Сведя на нет, совсем к нулю

Коренья злые лебеды,

Остатки рабства, нищеты.

Вот этот анализ и понравился Городецкому. Он пригласил меня к себе, и я бывал у него на квартире у тех самых седых стен Кремля, о которых он писал в своем стихотворении, напротив Исторического музея, и в этой квартире, кроме портретов Блока и Есенина, мне по своей необычности запомнилась ярко, красочно расписанная выходная дверь и по ней выполненная старинной славянской вязью надпись: «Уходя — уходи».

Я хорошо помню гортанный, слегка картавящий голос Сергея Митрофановича и общую схему его суждений о моей «Лебеде»:

— Это, конечно, не шедевр. Это явное подражание Демьяну Бедному со всеми его плюсами и еще более — минусами. Но что мне нравится, это не столько поэтические, сколько общелитературные качества — народность языка, знание деревенской жизни, яркие характеры и, при немудреном сюжете, острый анализ жизненных явлений. Тут что-то есть… А вы хотите попробовать этот сюжет в прозе?

Печатать эту «Лебеду» я и не пытался, об этом говорит рукописная первозданность ее внешнего вида, но оценка Городецкого была тем дополнительным толчком» который усиливал мои «литературные бредни».

Так все тропки вели к одному, постепенно назревавшему скачку.

ГЛАВА ШЕСТАЯ САМСТРОЙ

«Фронт» кончился, и с семи с половиной миллионов беспризорных детей в голодные годы к 1928 году эта цифра упала до 18 тысяч. Но работа усложнилась. Вместо спокойных и тихих «помголовских» ребят, способных часами сидеть без руководителя и, объединившись группами, петь свои песни (это особенно относилось к татарам, чувашам), теперь — взбудораженная, взвинченная, бывалая публика, прошедшая суровую школу многолетней (3—4—5 лет) уличной жизни, познавшая табак и водку и прочие «прелести», тысячами незримых нитей связанная с блатным и преступным миром и живущая по своим, скрытым для постороннего глаза, законам.

И в это время я оказался на самой горячей точке, как говорится, на самом бую. Я был назначен заведующим приемником для особо трудных в корпусах знаменитого в прошлом Рукавишниковского приюта, совсем рядом, впритык, с теперешней «колокольней» Министерства иностранных дел. Там же я получил и комнату в бывшем кабинете самого Рукавишникова с встроенным в стену книжным шкафом, сейфом и громадными окнами, выходящими на внутренний двор, для обзора.

И вот помню новогоднюю ночь 1927 года. Собрались родные, друзья, время подходит к самому торжественному моменту, и вдруг тревожный стук в дверь. Открываю — передо мной женщина — ночной дежурный педагог.

— Григорий Александрович, у нас что-то неладно.

— В чем дело?

— Не знаю. Не пойму. Кто-то выключил свет, шум, возня, крики. Я боюсь.

Оставив гостей, иду в спальню. Полная темнота и зловещая тишина, от которой тоже становится не по себе. Потом в этой тишине раздается сочное:

— М-мя-у-у.

— С Новым годом, ребята! — говорю я самым что ни на есть бодрым новогодним голосом.

И в ответ — из всех углов этой самой зловещей тьмы дружное, многоголосое:

— Мя-у! Мя-у-у! Мя-у-у!..

Сознание лихорадочно работает, ища выхода. Я один и эта мяукающая тьма. Что кроется и что готовится в этой тьме? Я жду и, когда мяуканье несколько стихает, громко говорю:

— Есть ли тут человек с человеческой душой?.. Хотя бы один!

Мяуканье сразу прекратилось, совсем. Минутная, совершенно глухая тишина — и вдруг голос:

— Ребята! Будя!

По голосу узнаю — Червонец.

Это — высокий, подвижный парень с золотисто-рыжими волосами и такими же веснушками, за что, видимо, и получил такую кличку в честь недавно выпущенной купюры десятирублевого достоинства с золотым обеспечением.