Ступени жизни - [34]

Так же было и с учительством. Ну, какие мы были учителя? Особенно я. Жена моя еще раньше успела поработать учительницей один год и пройти старую школу, когда инспектор народных училищ, подводя ее, девчонку, в гимназической, еще не сношенной форме, к зеркалу, учил и репетировал с ней, как она должна держать свои непослушные брови, с каким выражением лица должна входить в класс и каким тоном говорить с учениками. Я первый раз вошел в класс безо всякой подготовки и напутствия — получай назначение и трогай! — если не считать чудесной, запомнившейся мне до сих пор картины Бельского «Устный счет», фототипию которой я видел и любил в нашем семейном городенском альбоме. Мое счастье, что проблемы дисциплины тогда не существовало, и меня встретили доверчивые и ясноглазые, не испорченные еще деревенские ребятишки, встретили с уважением и готовностью слушать меня, как заправского, доподлинного учителя. А я, в свою очередь, тоже учился у них, у этой доверчивости и ясноглазости, учился простоте человеческих отношений, постигая попутно, при помощи соседа-учителя, немудрые премудрости методики старой, земской начальной школы.

Учился я главному: желанию — именно не столько умению, сколько желанию — дать людям то, что имеешь, что успел получить, вобрать себе в душу, и что теперь просится наружу, в эти ясные глаза и открытые души. Поэтому я, кроме простых, так сказать, служебных школьных занятий, с особенной охотой и любовью принимал участие во внешкольной работе со взрослыми, с упоением рассказывая то, что вынес из гимназии и из тех книг, которые оставили у меня в душе какой-то след, — от гимназического учебника по литературе до гётевского «Фауста» и «Жизни растения» Тимирязева, не отличая иной раз в напряженной тишине зала увлеченность от непонимания. Как сейчас помню, когда я бойко рассказывал о том, что Евгений Онегин — один тип, а вот Печорин совсем другой, и из притихшей, переполненной аудитории раздался робкий голос: «А что такое тип?» — я смутился и ничего не мог сказать на этот, такой простой и естественный вопрос. Но по той доброжелательности, которой люди ответили на мое мальчишеское смущение, я почувствовал, что они поняли меня и простили.

Так шла зима — днем как-то и чему-то учили детей, вечером собирали, а вернее принимали взрослых, которые шли сами, влекомые общим духом того всклокоченного, взлохмаченного времени, когда свет смешан был с тьмою и жизнь с кровью и когда сквозь весь этот первозданный хаос должно было проглянуть светлое солнышко. Мы проводили с ними беседы, показывали «туманные картины», ставили спектакли, заводили знакомства, все шло хорошо.

Одно обстоятельство только чуть было не нарушило течение нашей жизни. Увлеченные ее внешним благополучием, мы забыли, что за это самое благополучие идет еще жестокая битва, в которой, кстати сказать, где-то на колчаковском фронте погиб мечтавший когда-то о «сияющем царстве справедливости» мой неугомонный дядя Юра. И вот, не успев прожить с молодой женой и месяца, я получаю повестку явиться в военкомат. Это был первый организованный призыв в Красную Армию, шедшую на смену добровольческой Красной гвардии, и первым призывным годом оказался мой — 1899-й, Но при призыве моя близорукость — а я впервые надел очки в семь лет — сразу же и на всю жизнь сделала меня «белобилетником», негодным к военной службе. И я вернулся в свою Ореховню.

Вообще эта ореховнинская зима оставила у меня самое теплое воспоминание, как время душевного успокоения и вхождения в простую, нормальную, непосредственную жизнь. Но с весны началась чехарда. Уезд стал делиться на районы, и меня, мальчишку, почему-то назначили заведующим районо совсем в другом конце уезда, а осенью снова в Медынь, теперь уже в качестве «начальства», члена Коллегии уездного отдела народного образования, где я заведовал сначала дошкольным, потом внешкольным отделом, ничего не понимая ни в том, ни в другом.

Не знаю, то ли ощущение удручающей бессмыслицы этой чехарды, то ли начавшаяся беременность жены, отягченная граничащей с голодом дороговизной — «Побойся ты бога-то!» — «Теперича бога бояться нечего», — и вообще растущие трудности жизни, то ли элементарное безрассудство молодости и поиски нового, то ли все это, вместе взятое, — так или иначе, когда пришло не то требование, не то предложение откомандировать группу учителей на укрепление только что освобожденного от колчаковщины Урала, мы, не очень задумываясь о будущем, согласились на этот дальний и трудный по тем временам вояж.

Ехали мы целой группой в товарном, так называемом телячьем вагоне, с печкой «буржуйкой» и деревянными нарами, и, зная ее состав, я не думаю, чтобы мы являлись какой-то целительной вакциной, долженствующей оживить обескровленное колчаковским владычеством учительское воинство Урала. Это и подтвердилось, когда через год-полтора разными путями и способами все мы двигались обратно в свои родные калужские края. Одним словом, вся эта спасательная экспедиция оказалась чьей-то ненужной, видимо, затеей.

Ехали мы долго и трудно через поразившие меня паровозные кладбища Московского узла, потом через поврежденный восстанием восемнадцатого года Ярославль и дальше, через заснеженную, примолкшую Россию, через бесчисленные не остановки даже, а стоянки чуть ли не у каждого телеграфного столба, когда можно было — так мы и делали — уйти в соседнюю деревню с высокими, северного облика, избами в поисках хлеба, десятка картошек или бутылки молока, отстать от своего состава, а потом догонять его со следующим, также ползущим, словно черепаха, поездом.