Ступени жизни - [19]

Потом кто-то принес слышанную на базаре фразу: «По совести жить теперича, пожалуй, сдохнешь», и это родило у него формулу, которая сопровождала его, как мне кажется, до конца дней:

— Жизнь разваливается!

Одним словом, все оказалось куда более серьезным, чем представлялось, и отец решил:

— Оставайся-ка ты, милый мой, дома. Будем постигать мудрость истории.

А потом, подумав, добавил:

— Если она есть.

И я остался.

Это было, кажется, самое тягостное время моей жизни. Легко сказать — «постигать мудрость истории», даже при учете скрытой иронии этих слов. Но пережить ее, эту «мудрость», в хаосе событий, в сумятице чувств, идей, понятий, в полной жизненной бесперспективности и в полном почти одиночестве, под шум облысевшего, облетевшего леса, под вой ветра с дождем, потом со снегом, с визгом и разбойными посвистами, — да, тяжелее этого времени я не помню в своей жизни.

Выйдешь, бывало, ночью на улицу, и тебя охватит жуть. Раньше здесь, говорят, водились волки, воровавшие собак прямо с крыльца. Сейчас — никого, ни луны, ни звезды, сплошная безглазая тьма, только невидимый в этой темени лес даже не шумит уже, а стонет, зловеще, до дрожи. Лучше бы, кажется, выли волки!

И на душе такая же темень и такой же стон: что делать? Как быть? Как жить?

И я стал извозчиком.

Верстах в пяти от нас, на крупной железнодорожной станции Мятлевская, развернулось в свое время то, что можно было бы назвать иллюстрацией к ленинскому учению о развитии капитализма в России. Бойкий и оборотистый ухарь-купец, Арефьев, выходец из простых мужиков, на глазах у всех стал богатеть и нажил солидные капиталы. Кто говорил — большие тысячи, кто — целый миллион. Так или иначе, он построил громадные каменные лабазы и двухэтажный, каменный тоже дом, горделиво возвышавшийся над всем одноэтажным Мятлевом. А сын его получил уже высшее образование, стал инженером, построил маслодельный завод, завел электричество, на которое мужики, хлопая по полам полушубков, поначалу дивились; женился на дочери елецкого махорочного заводчика Заусайлова и, удвоив таким образом капитал, стал прихватывать все, что плохо лежит, в том числе и леса. Один лес он купил неподалеку от нас, а тут — революция, и, почуяв недоброе, Арефьев спешно, в одно лето, свел его и теперь, по зимнему пути, в том же темпе вывозил дрова на станцию. Наблюдал за всей этой операцией знакомый отцу лесник, который и предложил ему для меня эту работу. И вот я — извозчик; каждый день, в валенках, в черном дубленом кожухе с красной подпояской, запрягаю лошадь, сажусь в розвальни и еду в лес, забираю установленную норму дров и везу ее — вместе с другими, обозом — на Мятлевскую, где сдаю их приемщику. И — словно нет никаких проблем и волнений, жизнь простая и естественная: «Но, серый! Но…» А серый, точно отвечая тебе, помахивает хвостом и тянет, тянет, снег скрипит под полозьями саней, а мороз привычно щиплет тебя за нос… Что еще нужно человеку?

Оказывается, нужно. Идешь за санями и думаешь. Лежишь в розвальнях, доверившись лошади, и думаешь, думаешь, все о том же, о той же самой непостижимой «мудрости истории». А в поисках ее опять обращаешься к источнику всяческой мудрости — книгам, благо их и у меня много, и в районной, вернее, тогда еще уездной библиотеке. Из помещичьих домов и усадеб книги свозились и передавались тоже в уездную библиотеку, откуда я их выкапывал, точно крыловский петух. Вот я беру заветную книжечку, чудом сохранившую следы моих «раскопок», мои поиски истины тех далеких времен. Я листаю ее, выбирая то, что бросается в глаза. Мысли вразброс.

«Философия должна управлять» (Вейтлинг).

«Давайте устраивать уже здесь на земле царство небесное» (Гейне).

«Цель развития мира есть гибель мира» (Штраус).

Моя реплика:

«Страшная истина! А ведь, в сущности, так оно и есть. Религия, бог, бессмертие — все это иллюзии, за которыми люди прячутся от этой страшной истины, чтобы жить, как страус прячет голову за камень, думая, что он теперь спасен».

«Но я не мог бы жить в мире, который был бы ничем, как чудовищной, бездушной машиной, поэтому я не могу верить, что он таков, поэтому я верю, что он есть проявление Всемудрого и Всеблагого, даже если глаза мои не могут видеть его и рассудок мой не может его постигнуть» (Паульсен).

И опять моя реплика:

«Ну, а если?..»

«Так как нет ничего Абсолютного, то я сажаю с превеликим удовольствием «Химеру» на трон, приказываю ей существовать, как факту, снабжаю ее значением и возлагаю на нее надежду». (Флобер. «Искушение святого Антония»).

Реплика:

«Вот это хорошо — Химера. Это правильно!»

«В порядке целей человек (а с ним и каждое разумное существо) есть цель в себе самом, т. е. никогда и никто (даже Бог) не может пользоваться им только как средством, не делая его при этом вместе с тем и целью, что, следовательно, человечество в нашем лице должно быть для нас святым» (Кант. «Критика практического разума»).

Я не могу сказать, что все понял в этой толстой, премудрой книге, вероятно, изъятой из какой-то помещичьей усадьбы и облаченной в богатый кожаный переплет, но наиболее интересные куски и мысли из нее я тоже выписал в свою памятную книжицу.