Студия сна, или Стихи по-японски - [92]

Потом, когда все то же такси, подцепив своими лучами перебегающую дорогу лису, будет бережно свозить их с горы, они снова скажут, что все и в самом деле было вкусно, а вечер – как никогда хорош, и это будет ложью, и сновидения вскоре (поскольку уже глубокая ночь) окажутся тоже лживыми, поскольку в них ни словом не упомянется тот, кто сейчас далеко отсюда, кому не спится и кто, стоя напротив ледяных стекол, провожает глазами машины, неслышно скользящие, как буквы сочиняемого текста, слева направо.

И чтобы не случилось конфуза, кто-то все-таки должен умереть. Тот ли человек из Межева или тот, кому не спится теперь. Нет, не мир, но амбиции сочинителя уполовинятся в то же мгновение. Теперь чему-то и кому-то не найдется своей пары. Дерево в яркий солнечный день не растянет по теплой земле своей тени, камень, брошенный в воду, не начертит вокруг себя кругов, очень простое понятное слово не продолжится рифмой. И уже в тот же Межев когда-нибудь приедут те же самые люди, совершенно не замечая рядом с собой пустоты, пустоты с человеческим контуром, похожим на стрельбищенскую мишень. Им будет смутно казаться, что они забыли кого-то там, откуда беспечно приехали и поэтому изредка, совершенно помимо их желания, будут обращаться по имени к тому, кого уже нет, искать его глазами, вслушиваться в то, что он уже никогда не скажет, и чувствовать несуществующий запах его табака. И лишь тот же таксист, что снова повезет их в ресторан на горе, поставит в машине все ту же глупую песенку.

Глава XXXIV

Бумажный фонарик мерцает.

От бликов лицо мертвеца

Улыбнуться пытается.

Теперь подхватить бы и не растерять. Теперь заставить себя не перестать слышать вот только что различенную музыку, теперь поверить своим прежним предчувствиям, что все было сделано правильно. Уже не остается никаких сомнений, что не встретиться они не могли, хотя на место финала – город Дулут, напоминаю, штат Миннесота – могли претендовать еще и сотни таких же городков, втиснутых, вдавленных, затерянных в огромных немых пространствах вокруг, где для отвода глаз могли бы быть расставлены горы, расстелены поля и разлиты озера. Люди, в данном случае бессловесные, но утомительно-суетливые статисты, тоже в избытке водились вокруг, поправляя на покатых затылках бейсбольные кепки, техасские шляпы, а то и гляди, тиролькие шапочки с вяло трепещущим серым пером. Три, четыре, пять солнц вокруг, sunrise и sunset[25] могут быть поменяны местами, а могут случаться и одновременно, что с удовольствием со своих мест подхватывает и зеркальная витрина парикмахерской, и тщательно облизанная чайная ложечка в кафе на открытой веранде, и гладко-бильярдная лысина неизвестного господина, который вот-вот достанет носовой платок и промокнет свое персональное потное солнце.

Что еще? Еще запах местной еды, прежде представляемый именно так, как он теперь стелется по пыльным или мокрым (что теперь – лето? осень?) асфальтовым улицам. Простые, не дающие простору фантазии звуки вокруг – радио из открытого окна, торможение тяжелого грузовика, от страха вытаращившего свои огромные красные глаза над задним бампером, звон расколотого блюдца на все той же открытой веранде кафе, громкий оклик прохожего, спутавшего вас со своим знакомым. «Нет, простите, я вовсе не Уильям», – надо бы вежливо, но строго ответить ему, но вдруг, озорства ради, захочется то же самое сказать совсем на ином, совсем на своем языке. И вы знаете, ведь получится: русские звуки бархатной пылью медленно зависнут тут; испуганно оглянется почтальон, откроет рот тугослышащая нарядная старушенция, будто рот – это третье, единственное ее исправное ухо, бравый малый с бензоколонки весело оскалится: «Да по какому, черт возьми, вы здесь разговариваете!» И это только для других будет невероятным, что, услышав чужое наречие, сквозь марево дрожащего воздуха (самая подходящая в данном случае из умозрительных субстанций) проступят фигуры чужаков, но не в грубо-материальном, вульгарном воплощении, но в виде сверкающего ознобливого предощущения, вслед за которым, поскольку все уже написано и прочитано про них, будут узнаны их лица, расслышаны их голоса, и главное, главное, что живое тепло, исторгаемое ими, мягкой ароматной волной накроет все вокруг.

Они не могли не приехать сюда – слишком все благоприятствовало этому. Сонное местное царство не очень всколыхнулось от их появления, хотя русская речь воспринималась здесь с той же степенью понимания, как, скажем, и лягушиное кваканье.

Совсем свихнувшийся Пикус с компанией прибыл за день или два до полковника Адлера, которого, пользуясь обычными женскими хитростями, привезла сюда Ольга, освоившая по дороге с помощью мальчиков именно столько английских слов, сколько должно было понадобиться для того, чтобы найти дочерей.

Будто заочно соревнуясь с Пикусом, полковник Адлер тоже был совсем не в себе. Он снова носил свою военную форму, которая, отлежавшись на дне чемодана, стала еще наряднее, еще загадочнее. Судя по тому, как он то и дело оглядывал себя, ему самому бесконечно нравился восстановленный облик. Здесь, в штате десяти тысяч озер, он чувствовал себя в полной безопасности – неуязвимым и всесильным, и даже во снах, которые были адресованы какому-то Антону Львовичу Побережскому, но по ошибке доставлялись ему, некогда грозный следователь Коровко представал теперь в виде обычной буренки, что сонно жевала траву и время от времени позвякивала огромным медным бубенцом, свисавшим с ее лоснящейся шеи.