Струны чистого звона - [7]

И ее замечали все. Мне было видно из капитанской рубки, как светлели у пассажиров лица, едва раздавался где-то на трапе ее голос. Я уже не говорю о своем стажере, Викторе, который, завидев девушку, на полуслове умолкал, и штурвал ему с этой минуты доверять было, пожалуй, опасно.

Девушку наперебой приглашали со всех скамеек, ребята ей уступали место:

— Садись, Любаша!

— Любаша, к нам иди!

Она в ответ дружелюбно и приветливо смеялась, на ходу благодаря. И все сияло в ней, плескалось, бродило.

Так было почти каждый раз. Каждый день, утром и вечером, слышался над Быстрихой Любашин смех.

И вот однажды встал ей навстречу, уступая место на скамейке, солдат. Он тоже был нашим постоянным пассажиром, потому как — я это знал — возил из города в воинскую часть почту. На вид вроде не очень и приметный, щупловатый, но поди ж ты, послушалась его Любаша: поблагодарила и села. Потом в непонятном замешательстве подняла глаза и тут же потупилась.

Солдат взял со скамейки и свою ношу, закинул ее на плечо и до самого поселка стоял рядом с Любашей, переминаясь с ноги на ногу.

Они сошли вместе (на трапе он пропустил ее впереди себя), но потом, видел я, они разошлись. Солдат стал взбираться по скользкой тропке на кручу — это была ближайшая дорога к воинской части. Девушка пошла направо, в поселок. Видать, она туда на работу ездила.

Солдат поднимался все выше, а Любаша неторопливо шла по тропке. И вдруг — понять не могу, как это они так угадали, — оба разом обернулись. И с добрую минуту неподвижно стояли.

Не знаю, что особенного было во всем этом, но Виктор, смотревший из-за приоткрытой двери рубки, внезапно с силой захлопнул дверцу и, облокотясь на штурвал, задумался. И стоял так, пока «Утенышу» не пришла пора вновь отчаливать.

А назавтра Любаша опять взбежала к нам по трапу. И опять посыпались ей навстречу приветствия, приглашения сесть…

Она по-прежнему улыбалась, с озорной игривостью и смехом отвечала, но глаза ее явно искали кого-то. Синий огонек под белесыми ресницами беспокойно метался.

Не знаю, что было минутой позже: «Утеныш» внезапно задурил, пошел зигзагом, и я вынужден был взять у Виктора штурвал. И тут же увидел Любашу и солдата. Они стояли у лееров спиной к рубке, и мне были видны лишь две лежавшие рядом на леерах руки. Широкая ладонь — его, и маленькая, с розовыми ноготками на тонких пальцах — ее.

Назавтра девушка и солдат опять оказались друг возле друга, и на следующий день… И каждый раз я видел покорно лежавшие на леерах две руки. Только, как мне казалось, расстояние между ними с каждым днем уменьшалось.

Вот и опять они друг возле друга. А руки сегодня уже совсем близко одна от другой. Мне кажется, что солдат и Любаша молчат. Они неотрывно смотрят вдаль. Навстречу им плывет облитая солнцем река.

А я не могу оторваться от этих двух рук. Вот они снова вздрогнули. И, кажется, слегка коснулись одна другой.

Мне почудилось, что была какая-то вспышка, с искрами и пламенем, когда они встретились. Через минуту вся маленькая девичья рука вдруг пропала под широкой ладонью своей соседки. И до конца рейса руки уже не разлучались.

На Первое мая точно по графику причалили мы в поселке. Пассажиров тут же как ветром сдуло — все спешили на праздник. Сошли и Любаша с солдатом — она вся разнаряженная и весенняя, а он, как всегда, со своей почтовой сумкой.

Я проводил их взглядом и стал сдавать вахту. А потом побрел потихоньку домой. Путь мой тоже лежал через кручу, и я медленно взбирался на нее — не в мои лета с ходу брать такие препятствия. Вдруг я услышал впереди себя Любашин голос. Глянул — в сторонке, у огромного белого, как мел, валуна, стояли мои знакомые. Сам того не желая, я услышал их разговор.

— Останься, — мягко и просяще говорила Любаша. — У тебя же еще есть время. А у нас на фабрике вечер сегодня.

Она снизу вверх посмотрела на него, и я, не видя ее глаз, отчетливо представил себе их ласковую умоляющую чистоту.

— Не могу, Любаша, — послышался голос солдата. Сумка его лежала на камне, и он держал руки девушки в своих. — Почту надо отнести. Ты знаешь, как солдаты писем ждут… Это для них первая радость. Как же я могу их лишить такой радости? Да еще в праздник.

Любаша не ответила.

— Ты не должна сердиться, — с нежностью в голосе сказал солдат.

— Я и не сержусь, что ты, — громко запротестовала Любаша. — Это же очень хорошо, что ты такой… — Она помолчала, подыскивая слова, потом закончила: — Не о себе только думаешь…

Я поднялся уже на кручу, а они все стояли у камня.

Майское небо купалось в Быстрихе, кое-где сбегали с кручи вниз к реке шустренькие, местами будто витые — так стремителен был их бег — говорливые ручейки.

Над поселком алели флаги.

Пофыркивая, «Утеныш» уходил вверх по течению. Ему было и невдомек, что это он свел на большом весеннем пути два красивых человеческих сердца.

ЖИВАЯ ДУША

Дороге не было конца. Впрочем, какая это дорога! Проезжую часть так разбило и расквасило, что колеи не видно. Да и по обочинам расплескало жидкую грязь — идешь по ней, как по самой черной неизвестности. Может, достанет тебе только до щиколотки, а может, так сиганешь, что перельется через голенища.