Струны чистого звона - [4]

— Ну, знаешь, Лиза…

— А вдруг? — не сдавалась она. В густых, чуть подсветленных солнцем ресницах ее блеснула лукавая решимость.

— Любя не смеются, — отрезал Андрей.

Травинка хрустнула у Лизы на зубах, глаза заискрились, и она, пряча их, отодвинулась за куст. Оттуда сказала, прикрываясь веткой:

— Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь.

Теперь уже, кажется, совсем не насмешливые, а скорее грустные глаза Лизы глянули на него. Глянули и тут же пропали. Андрей только увидел, как мелькнула между кустами цветастая косынка.

…Андрей с особой легкостью вскидывал в этот день косу. И хотя работа была по-прежнему ему не в тягость, он с шальным нетерпением ждал вечера. Коса плавно, с хрустом ныряла в траву и с легким звоном выходила на новый замах. Под этот хруст и звон Андрей вязал в уме букеты из самых лучших и самых красивых слов. Он надеялся, что Лиза опять встретится ему где-либо одна. Пусть же сразу увидит, сколько накопилось для нее ласки…

Он пошел с пожни последним. Неожиданно Лиза вышла с пустым ведром из пшеницы, с неприметной боковой стежки, по которой весь дальний конец Березовки спускался к речке за ледяной криничной водой.

На голове у нее уже не было косынки. И платье она сменила, стояла теперь вся из цветов. Спрятав ведро за спиной, она сказала:

— Поспеши, косарь, а то с пустым перейду.

И косарь враз растерял все букеты из слов. А Лиза будто видела, как рассыпались они, и улыбнулась. Андрей, осмелев, предложил:

— Может, вместе по воду сходим?

— Что ты, тут же полсела обретается.

— Ну и пусть…

— Завтра приходи.

— Приду обязательно, — радостно выдохнул он и хотел что-то еще сказать, но Лизы уже не было на дороге. Одна темная, с пробором головка виднелась из пшеницы. Через миг и она утонула в заголубевшей к вечеру колосистой волне.

2

Осень над Ипутью бывает большей частью погожая. В садах начинается метелица листопада. И луга желтеют. И можжевельниковые овражьи ро́спады одеваются в медь. А два рослых клена под окнами Узоровых вспыхивают оранжево-красным пламенем и видать их почти отовсюду. Потому что стоит Лизина саманом крытая хата на самом высоком месте. В поле пойдешь — клены видны до тех пор, пока не нырнешь в балку или, дойдя до Волчьих троп, не повернешь вместе с дорогой за опушку Перепелиной рощи. Направишься к колхозной усадьбе — опять от кленов нет спасения, поедешь Красным шляхом на станцию — и тут они, застывшие в безветрии, долго смотрят тебе вслед. Даже все спуски к реке просматриваются ими, похожими на пышноголовых стражей.

Когда поношенный колхозный газик выпылил с новобранцами за село, Андрей только и смотрел на эти клены. Теперь надолго оборвались для него хмельные от счастья зоревания, а в непогоду — танцы в клубе, шепот Лизиных губ, ее чуть грудной смех.

Газик набрал скорость, пыль поднялась выше, но клены Узоровых все еще видны. Вот только низ их закрыт косогором, а то увидел бы Андрей и Лизу. Она, конечно же, стоит там, его единственная, сама позвавшая его и добровольно ставшая теперь солдаткой.

Горят и горят клены над поднятой зябью, сколько видит глаз, колышутся низкие волны предзимней дымки, нагретые последним теплом земли.

Грустишь, Андрей? Тоскливо тебе покидать этот лазоревый край, выходивший тебя травами, выкупавший росами, подаривший тебе бесхитростную Лизину любовь, настроивший сердце на самый высокий и самый чистый тон? Да нет, не для того только, чтобы врачи сказали: «Норма». А для того в первую очередь, чтобы и от сердца твоего, как от той вон дали, излучалась сама первозданная чистота. Ты ведь стал солдатом.

«Грущу, конечно, — признавался сам себе Андрей, заметив, как ставших совсем маленькими кленов коснулось легкое облачко. Коснулось и поплыло дальше. — Грущу. Да. Но и радуюсь. Радуюсь испытанию, в которое вступаю, и радуюсь вере, которую несу в себе. А чистоту сердца проверит жизнь…»

Последний на пути к станции подъем — Рыжая горка. Еще раз от края и до края открылась взгляду Березовка с двумя пылающими кленами, будто говоря Андрею: «Запоминай же, запоминай…»

А потом все постепенно скрылось. Утонуло за горизонтом.

3

По вагону прошел белобровый приземистый новобранец. Волосы у него белые, белые, спадающие на лоб. А под ними — не расставшиеся еще с детской наивностью серые глаза.

— Хлопцы, у кого есть авторучка?

— Карандаш вот возьми.

— Карандаш? Нет, мне авторучку.

Лежавший на средней полке Андрей полез в висевший над головой пиджак, достал ручку.

— Держи, белявый.

— Уж и белявый, — весело отозвался новобранец. — Один в селе был. А приезжие говорили, что и в округе всей по цвету вытянул бы на абсолютного чемпиона.

— Ха-ха-ха…

В вагоне повеселело.

— А зовут как?

— По имени Иван, а фамилия и вовсе подходящая: Сахаров.

— О-ха-ха-ха…

— Аккурат… Ха-ха-ха… аккурат под вывеску деланый.

— А-ха-ха-ха…

В хохоте утонули колесный стук, шум ветра за окном, удары костяшек домино.

— А ручка зачем, Сахарный?

— Письмо писать.

— Как, уже? Сердечные излияния?

— А вы думали.

— Да у тебя вон губы еще от поцелуев не остыли.

— Ну так что ж?

— Ай да Сахарный…

Льняная голова склонилась над столиком, на листок брызнули мелкие строчки. Буквы ломались от покачивания вагона. Иван недовольно сдвигал реденькие свои брови. Но лицо его никак не делалось сердитым. Только слегка темнело веснушчатое межбровье и оттопыривалась, ершась рыжеватым пушком, верхняя губа.