Струны чистого звона - [2]

— Что, витязь, — говорю, — не весел? Или не ладится что?

Он, мне показалось, как раз и ждал, чтобы я разговор начал. Потому что сразу же с горькой, горькой усмешкой говорит:

— Все вроде хорошо, друже. Одно плохо: фортуна мне досталась неулыбчивая.

— А в чем это, — опрашиваю, — тебе фортуна не улыбается?

Замялся он, потом, словно собравшись с духом, ответил:

— А в том, например, с чем она к Ерошкину пожаловала.

— Не понимаю, — говорю, — о чем ты.

— Как, разве тебе неизвестно, что Ерошкин на повышение пошел?

Тут только смекнул я, в чем дело. Видишь ли, старшего лейтенанта Ерошкина, командира взвода в той же роте, действительно выдвинули тогда на повышение. И вот Рокотова взяла обида: почему не на него пал выбор.

Ерошкин, скажу тебе, хороший офицер. — Тут Алексей бросил папиросу, встал, сердито растоптал окурок. — Взвод его, правда, особо не вырвался, но четверку всегда давал твердую. Командовал же взводом Ерошкин уже около четырех лет.

Ну, я и начни это Рокотову втолковывать. Говорю, тут у тебя, Лео, мушка сильно сбита, от скромности далеко в сторону берешь. А он вспыхнул весь, глазами сверкнул:

— Но мой взвод все-таки лучше?

— Куст, — говорю, — хорош, но ягода еще зелена. Вполне повременить можно.

Это и вывело его из себя.

— Повременить, — не сбавляя тона, повторил он. — Мудрость эта не нова. Но мне, дорогой мой, жезл маршальский покоя не дает. Как, видимо, и тебе. Понимаешь? Без него солдат — не солдат. А ты — повременить…

Он со злостью покусывал травинку, а затем, отшвырнув ее в сторону, уже тише, с горечью продолжал:

— Я тружусь, не досыпаю. От подъема до отбоя с солдатами, а мне… благодарность в приказе…

— Слушай, Лео, — говорю ему, — а не рановато ты того… в маршалы?

Опять вспыхнул, медленно, с расстановочкой, иронизируя (да ты знаешь, как это у него получается) сказал:

— Докладываю вам, товарищ секретарь, что сентенции мне противопоказаны.

И ушел. Ну и с тех пор… Словом, пошло все через пень колоду. Лео мой, смотрю, вроде тот, но все-таки не тот. Командир роты капитан Курочкин на мой вопрос: «Как там у вас Рокотов», подумав, ответил:

— Да я к нему все присматриваюсь. Что-то того… Подзатуманилось в человеке.

— Головокружение от успехов?

— Э, нет, — решительно ке согласился капитан. — Успехи-то были, а теперь тают. И с коллективом он лоб в лоб. — И вдруг Курочкин предложил: — А не поговорить ли нам с ним? Тем более, что Рокотов легок на помине: вон он идет к штабу, — показал капитан в окно.

Рокотов вошел такой же хмурый, каким был все последнее время. По-уставному обратился, получив разрешение, сел. Но, почувствовав, о чем пойдет речь, вспыхнул, заторопился с оправданиями.

— Ну вот, был вроде хорош, а теперь испортился.

— Малость есть, — сказал капитан.

— Считайте, как хотите…

И все в том же духе в течение целого часа. По лицу его бродили розовые пятна, в глазах метался беспокойный и злой огонек. Так и ушел он, ни с чем не согласившись, уверенный в своей правоте. И когда дверь за ним закрылась, командир роты спрашивает у меня:

— Ну, а теперь скажи мне, что я должен написать о нем на этой бумаге? — Капитан вынул из стола бланк аттестации на присвоение очередного воинского звания.

— Это, — говорю, — уже вам решать.

— Так вот я и решил: пока не ходатайствовать…

…Мы с Романовым закурили еще по одной папиросе. Я задумался над тем, что рассказал Алексей. В каждой черточке я узнаю Рокотова, того самого Лео, красивого и умного курсанта. Но тогда мы были так слепы и так по-товарищески не чутки к нему.

И еще я думал, глядя на Алексея: «Ну, а Лена? Что же ты, упрямец, о ней не скажешь ни слова? Помню, как ты мучился, как краснел при встречах с ней, как неумело отбивался от наших шуток и этим разоблачал себя… Ну, так хоть одно слово о Лене, дружище. А?»

А он продолжал рассказывать о том, как лейтенант Рокотов оказался под судом. В тот день, когда был получен приказ о присвоении очередных воинских званий, лейтенант, поздравив его, Алексея, ушел вечером из части. Ночью в полк позвонили из комендатуры: задержан Рокотов в нетрезвом виде…

— Заливал обиду, — подытоживает с неестественной усмешкой Романов и умолкает. И долго, долго смотрит, не мигая, куда-то за речку и за маревое поле, а затем неожиданно предлагает: — Пошли!

Остальное договаривал уже на ходу.

— Вынесли ему на первый раз общественное порицание, по комсомольской линии наказали.

У Алексея был тяжелый чемодан, он часто менял руку и поэтому рассказывал с паузами.

— Позавчера провожал меня. Попрощался с ним в полку, а он на вокзал пришел. Сразу: «Что ж, Лешка, мы теперь и не друзья?»

— А это, — говорю, — зависит от письма, которое я получу ровно через три месяца.

— От какого письма? — спрашивает.

— От твоего, — говорю. — Вернее, от его содержания. Если я увижу, что у тебя вот в этой представительной коробке (тут я стукнул его по красивому лбу) обозначилась, наконец, отсутствовавшая извилина, тогда…

Алексей меняет руку, я вижу, что он улыбается.

— Рокотов спрашивает: «А почему именно через три месяца?» Такой, отвечаю, тебе карантинный срок. На предмет избавления от инфекции. Он улыбнулся, послал меня к черту и подтолкнул в вагон, потому что в эту минуту тронулся поезд. И знаешь, — Алексей останавливается, вытирает со лба пот, глаза его сияют, — именно потому, что он чертыхнулся, а не фыркнул, как это бывало раньше, я верю: появится нужная извилина. А ты как думаешь?