Струна - [23]

До этого удалось оформить вертолет для партии Юлия. Сперва, конечно, вылупили на меня глаза, никакой экспедиции – такого и в голову не приходило. Но авторитет Союза писателей (показал командировку) был на недосягаемой высоте.

Теперь, когда выполнил «невозможное» и когда погружу их в вертолет, могу отправляться сам по себе по Печоре, по поселкам и деревням печорским. Впереди у меня еще месяц. Сам Юлий с остальными ребятами плывет где-то на плотах и должен присоединиться к нам здесь.

От Гишки получил несколько дней назад большое подробное письмо. Такой родной кутя. Острит: «Может быть, моделирование жизни у тебя и получается, но ты ведь зовешься Витей Некосуевым, и как самый молодой, то прежде всего бегаешь, наверно, для всех за водкой?» В общем, порадовал меня ребенок.

3/VII – 70 г.

Десять дней я уже в Ухте. И пока нет Юлия со товарищами, наша с Элей задача подготовить необходимые для общей работы данные из фондов здешнего института (углубляться какие данные, не буду).

В фондах прохладно (в подвале), а в городе жара. Когда бываю в городе, живу, как всегда: хожу в гости, раскланиваюсь на улицах с многочисленными уже знакомыми, город ведь небольшой.

4/VII – 70 г.

А в институте сегодня наскочил на меня местный профессор Цзю:

– Василий Дмитриевич? Простите, я ошибся (спутал меня с ленинградским авторитетом в геологии Наливкиным). А-а. Да вы из ВНИГНИ, – и почтительно продолжал со мной беседовать о Вуктыльской структуре.

Витя Некосуев благожелательно и всепонимающе кивал. Слава богу, он был из тех людей, которые сами говорят и сами себя слушают. На прощание он с признательностью пожал мне руку.

Здесь в институте почти все геологи или из бывших сосланных, или реабилитированных зэка.

Василий Петрович Надеждин, сотрудник института, мне говорил: «Оглядываюсь я сейчас и думаю: если бы заново начинать свою жизнь, согласился бы я прожить ее так? Думаю, все-таки согласился. Вот и войну я пережил, и… – Он замолкает. – Как ни тяжело было, а видел я в нашей жизни все стороны медали. Как и множество наших людей».

Это он, кстати, рассказывал мне, что сюда, в Коми, ссылали еще пленных французов. Они расселялись по деревням, потому до сих пор у коми – и совсем это не нынешнее поверье – есть имена Альфред, Луиза. Попадаются даже еще потомки, старики, которые говорят на ломаном французском.

6/VII – 70 г.

А Элю терроризирует ее соседка по гостиничному номеру. Подробности я не знаю. Эля трогательный и одинокий человек, вот что оказалось. И от того, что отношения у нас самые дружеские, она, когда заболел у нее зуб, постучалась ко мне в номер с просьбой, чтобы я ей (в шутку) «зубы заговорил».

Мы рассказываем впервые, пожалуй, друг другу не об этих отчетах в фонде, а о себе. У нее есть сестра-близнец и дочка сестры Лена, которую Эля любит больше всего. Сама Эля кончила – я не знал – исторический факультет МГУ, а потом переключилась на геологию, как сестра, и стала кандидатом геологических наук.

– А хотели бы вы знать мысли людей? Что люди думают. Я очень часто чувствую себя наблюдателем, мне интересен каждый человек. Помните у Гофмана сказку о стеклышке? Вот я работала с Нетой Ивановной, интеллигентным, добрым человеком. Но это именно она в башкирской степи не разрешила взять в машину девочку, раненную коровой. А о вас тут говорят: он разведчик. В геологическом смысле или в каком? – смеется, хватается за больную щеку.

После этого разговора у меня ощущение: что меня, «изучающего людей», самого изучают.

– Вы очень разный, – говорит Эля. – И вы, признайтесь, не так обо мне раньше думали.

Конечно, не так. А мне, но не в этот день, приснился сон. Он был мучительный. О самом себе. Словно другая какая-то сторона души, затаенная, почти совсем исчезнувшая, всплывает из прошлого.

9–10/VII – 70 г.

9-го вернулся из Троицко-Печорска. А от Юлия ни звука… Завтра мы с Элей собираемся на нефтяную шахту, это недалеко от Ухты. Пока поехал в Троицко-Печорск.

Огромное село, районный центр, село совсем не похожее на деревню. Живут здесь коми и потомки сосланных воронежских кулаков, а также нынешние «тунеядцы», высланные из Ленинграда и Москвы. Я послал отсюда бандеролью книгу Ингмара Бергмана. Так жалко было, что такая книга там пропадает. Спас еще Яшина и Слуцкого и даже оставшиеся в магазине последние две книжки «На этой земле».

Живу я там в двухместном номере один, а в последний вечер подселили бригадира лесорубов, студента-заочника 5-го курса Ленинградской лесной академии. Он очень хотел спать, и, чтобы не заснуть, говорит, не умолкая и всё больше возбуждаясь. Рассказывает о своей жизни. Он родом из Горького, а носит его по белу свету. Уже за тридцать, а всё время тянет опять в тайгу (очень знакомо). Держит. Лицо продубленное, морщинистое, немолодое, но тонкое лицо. Язык, в общем, интеллигентного человека и – без рисовки. Стихи пишет, очерки писал, советовали идти в журналисты. Не пошел.

Рассказывает о лесопункте в Пожне, Ухтинского района, где одно время работал. Кого там только не было: немцы из Поволжья, бывшие власовцы и бывшие полицаи, этим выезд запрещен. Только несколько лет назад паспорта выдали. Вот Фриц Крейн почти забыл уже немецкий язык, себя называет Федором и водку пьет, как русак. Однако себя не теряет, и добродушный он человек. А Зеленко – полицай – наоборот, по-немецки читает лучше немцев. Да еще у одного из пильщиков фамилия такая: Стукач (фамилия?).