Строки, имена, судьбы... - [40]

Благодаря Зине и Нату я знал божественные просторы лесов. Я знаю радость моря. И уж такой… город, как Коломна, давил меня своей крошечной культурностью. И Житомир тоже.

Прежде всего Париж ужасен своим климатом. Каждую осень я думаю — ну уж этой зимы я не переживу. Вот и теперь — все мы чихаем, кашляем, глотаем пилюли, мажемся мазями, ставим друг другу термометры. Так каждую зиму.

При температуре —12 парижане падают и замерзают насмерть…

Утром ясная, жарковатая погода, в полдень проливной дождь, перед вечером лазурь, золото и пурпур в небе, а к ночи снег. Часто в чистое, веселое утро, после ночного ливня, с нашим родовым тонким обонянием, устремив нос на северо-запад, ощущаю могучее благоухание океана.

Париж прекрасен своими музеями — да. Но еще милее мне старинные тысячелетние улицы в древнем латинском квартале, такие узкие, что даже экипажам не разъехаться, и такие старые, что нижние этажы у них выпячены точно пузо.

О парижанках… Ах, Соня, какая жалость, что я попал сюда стариком. Какой я был дурак, что, обладая всеми возможностями, я не приехал сюда 35 лет…

Целую ручки Ваши. А. Александров".

— Окружающая Куприна иностранная речь была ему, видимо, в тягость. Слух, душа его жаждали родной языковой стихии, тосковали по певучему, родному русскому слову.

В этом отношении очень характерно другое письмо. Его юмор плохо скрывает душевную горечь и боль старого писателя. Читайте: "Милая кузина Зина. Вы спрашиваете, как мы говорим по-французски? Вот: Аксиния болтает совершенно с парижским шиком, выпускает слова с быстротою самого улучшенного пулемета, то есть слов восемьсот в минуту.

Мать говорит с мясниками, лавочниками, булочниками, угольщиками и прачками на так называемом негритянско-французском языке: ту а, му а, компренэ, аше… и как-то даже умудряется торговаться с ними.

Я — ничего не понимаю и тоже по-негритянски говорю в кабачке, тыкая то себя, то хозяина в грудь пальцем: тю, муа вен руж. И все-таки меня понимают. Но если жене или дочери понадобится редкое, изысканное слово, я нахожу его мгновенно, без словаря. Легко я читаю трудные французские книги.

Главный мой недостаток — это то, что я не умею думать по-французски и никогда не научусь. Я бы отдал сейчас все остающиеся мне жить часы, дни, годы и всю мою посмертную память, черт бы ее побрал, за наслаждение хоть несколько минут послушать прежний непринужденный разговор великой язычницы Марьи, жены лесника Егора на Троицком кордоне.

Да ведь и Вы, дорогая моя, с удовольствием слушали ее неожиданные меткие обороты и словечки. Правда, привычная институтская стыдливость иногда заставляла Вас съеживаться, подымать руки к небу, и стонать: "О Мари, о сет афрез Мари".

Я помню, однажды она закричала на неповоротливого Егора: "Ах ты, трутень безмедовый!". Вы вдумайтесь в это словечко, мгновенно придуманное и мгновенно притороченное. Ведь это сжатый до предела Метерлинк со своей "Жизнью пчел".

Я употребил Марьины эти словечки в подписи к одной иллюстрации. Храбрый издатель, сукин сын, взяли переиначил, не спросясь у меня: "Старый ты трутень". Я дал давно себе слово никогда больше не драться, но думаю завтра пойти набить ему морду. Не за своеволие, а за полное безвкусие в русском языке. Теперь видишь, Зинка-резинка, чего мне не хватает и отчего я сделался преждевременно прокисшим старцем.

Мои дома, Аллах-акбарь, здоровы. Но переживаем мы длительное, вонючее безденежье. Париж вовсе не интересный после войны, а эмигрантский и сказать нельзя, как гадок.

Скоро я опять обрасту мохом и пухом. Жду кое-что из Америки от синема. Всем шлю приветы. Целую. А."

— Письма Куприна были очень, разными, — рассказывает Софья Станиславовна, — некоторые с юмором, чаще же всего — откровенно грустные. Они отражали его душевное состояние. В них была его жизнь со всеми житейскими, будничными невзгодами, надеждами, и, конечно же, все они являли собой образцы эпистолярного искусства.

Вот еще одно письмо к моей матери.

"Милая кузина Зина! Наконец-то дошло хоть одно твое письмо. После, пожалуй, трехлетнего перерыва. В этот промежуток я писал тебе, по крайности, четыре раза и все в безвоздушное пространство… Я не могу предположить того, чтобы мои письма могли подлежать перлюстрации, шишка я совсем неприметная и никому не интересная, от политики совсем далек, жалкая мазилка, живописец, да еще старый, 60-ти с лишком лет, чуждый борьбы за место в искусстве. А жизнь наша далеко не сладкая, не веселая и не беспечная.

…А вот среди русских действительно есть недорезанные буржуи, бывшие банкиры, фабриканты, горнозаводчики и, особенно, бывшие нефтяники. Эти еще в 1914 году перевели свои награбленные у народа миллионы во французские, английские, американские и шведские банки и теперь по-прежнему живут вволю, и тучнея, и жирея. Да, для них есть рестораны, где рябчики и фазаны, и стерляди, и дикие козы. Где скромный завтрак стоит минимум по пятьсот франков с персоны. У нас же стряпает Лиза с расчетом, чтобы на всех троих хватило пятнадцать франков, и все это в кредит. А порою у нас за неплатеж стоимости газа и электричества закрывают и то, и другое. Нет, жизнь наша не барздно роскошная, в особенности в последние дни, когда наступила всемирная криз и безработица.