Строки, добытые в боях - [26]

Мы шли и шли, стреляли, залечивали раны, учились воевать, пока не поняли, что победа будет за нами, — мы сначала просто верили в нее, а потом уже были уверены в ней…

(Из воспоминаний М. Луконина)

«…Мой дорогой!..» Письмо неизвестной партизанки

…Мой дорогой! Пишу тебе последнее письмо…

Я сижу в холодильнике, переживаю последние минуты своей жизни. Но я, наверное, успею написать тебе это письмо. Немцы повесят меня через два часа. Какой это большой срок и в то же время какой маленький!

Через два часа моя маленькая, еще не начатая по-настоящему жизнь угаснет, как лампада в темноте. Я прощаюсь с ней навсегда. Кто же знал, что она так трагически быстро окончится? Ведь я только что со школьной скамьи. Но когда я оглядываюсь на пережитое, я испытываю удовлетворение: тот маленький кусочек жизни, который выпал на мою долю, я прожила хорошо.

И только одно горе я унесу с собой: мне не удастся увидеться с тобой перед концом. Мы с тобой всегда стремились к одной вершине. От будущего мы ждали неизмеримо большого счастья. Мы не дошли к нему. Немцы разрушили наши мечты, но они оказались бессильными разрушить нашу любовь. Теперь я вижу, что любовь действительно сильнее смерти.

Вот сейчас я сижу перед смертной казнью, а перед моими глазами не петля, которой удавят меня немцы, а твой милый облик, не темная могила, куда уложат меня, а твоя любовь, Я по-прежнему люблю тебя. Тебя и Родину. Во имя этой любви я убила продавшегося немцам мерзавца, нашего старосту, который выдавал партизан и выслуживался перед немцами.

Сейчас меня задушат немцы. Помни, родной: в эти последние минуты все мои мысли с тобой. С любовью я жила, с любовью я умру. Прощай, Сережа, кто-то идет. Наверное, это немец идет за мной. Целую тебя…

(Письмо неизвестной партизанки)

Гармоника

Забудешь все:

   и окружение,

и тиф,

   и мерзлую ботву.

Но после третьего ранения

на сутки вырвешься в Москву,

и сызнова тебе припомнится:

под Витебском

   осенний шлях,

в густом орешнике покойница

с водою дождевой в глазах.

Ты заскучаешь в тихом домике,

не попрощавшись, улетишь.

И все из-за губной гармоники.

(Играл под окнами малыш.)

И вспомнилось:

   старухи плакали,

когда тебя

   («Сынок! Родной!..»)

вели расстреливать каратели

под смех

   гармоники губной.

Декабрь, 1942

«Я был пехотой в поле чистом…»

Я был пехотой в поле чистом,

в грязи окопной и в огне.

Я стал армейским журналистом

в последний год на той войне.

Но если снова воевать…

Таков уже закон:

пускай меня пошлют опять

в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,

потом могу я с тех вершин

в поэзию сойти.

1946

«Прожили двадцать лет…»

Прожили двадцать лет.

   Но за год войны

мы видели кровь

   и видели смерть —

просто,

   как видят сны.

Я все это в памяти сберегу —

и первую смерть на войне,

и первую ночь,

   когда на снегу

мы спали спина к спине.

Я сына

   верно дружить научу, —

и пусть

   не придетея ему воевать;

он будет с другом

   плечо к плечу,

как мы,

   по земле шагать.

Он будет знать:

   последний сухарь

делится на двоих.

…Московская осень,

   смоленский январь.

Нет многих уже в живых.

Ветром походов,

   ветром весны

снова апрель налился.

Стали на время

   большой войны

мужественней сердца,

руки крепче,

   весомей слова.

И многое стало ясней.

…А ты

   по-прежнему неправа —

я все-таки стал нежней.

Май, 1942

«…Мы выкатывали орудия…» (Ю. Бондарев)

…Мы выкатывали орудия впереди пехоты на прямую наводку перед танками. Железный рев моторов врывался нам в уши. Мы стреляли почти в упор, видя так близко круглые зевы танковых стволов, что казалось, они нацелены были в наши зрачки. Все горело, рвалось, сверкало в снежной степи. Мы задыхались от наползавшего на орудия мазутного дыма, от ядовитого запаха горелой брони. В секундных промежутках между выстрелами хватали пригоршнями очерненный снег на брустверах, глотали его, чтобы утолить жажду. Она жгла нас так же, как радость и ненависть, как одержимость боя…

(Из воспоминаний Ю. Бондарева)

Память

Был мороз.

   Не измеришь по Цельсию.

Плюнь — замерзнет.

   Такой мороз.

Было поле с безмолвными рельсами,

позабывшими стук колес.

Были стрелки совсем незрячие —

ни зеленых, ни красных огней.

Были щи ледяные.

   Горячие

были схватки за пять этих дней.

Каждый помнит по-своему, иначе,

и Сухиничи, и Думиничи,

и лесную тропу на Людиново —

обожженное, нелюдимое.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,

но товарищ мой до сих пор

помнит только узоры беличьи

и в березе забытый топор.

Вот и мне: не деревни сгоревшие,

не поход по чужим следам,

а запомнились онемевшие

рельсы.

   Кажется, навсегда…

1942

«На снегу белизны госпитальной…»

На снегу белизны госпитальной

умирал военврач, умирал военврач.

Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,

о своем ненаглядном, о милом не плачь.

Наклонились над ним два сапера с бинтами,

и шершавые руки коснулись плеча.

Только птицы кричат в тишине за холмами.

Только двое живых над убитым молчат.

Это он их лечил в полевом медсанбате,

по ночам приходил, говорил о тебе,

о военной судьбе, о соседней палате

и опять о веселой военной судьбе.

Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,

о своем ненаглядном, о милом, не плачь.

…Одного человека не спас военврач —

он лежит на снегу белизны госпитальной.