Стремнина - [12]

Чуть поодаль от дороги замаячила крыша хаты Логвиновых. Вроде и в деревне дом, а вроде и нет. Пристроился на самой опушке. Вот уже годков пять, после смерти Ивана Никифоровича, мыкает одиночество Фрося. В молодости была девкой веселой. Двух сынов вырастили с Иваном, а теперь, после его смерти, одна при хозяйстве осталась. А Ивана жаль. Мастер был замечательный. По дереву дак и в округе не сыскать равного. Даже конек крыши разукрасил резьбой. Что-то вроде флюгера приспособил. Крыша та и погубила мужика. Перекрывал шифером да сорвался. Вроде и выкрутился, уже и на работу стал ходить, а потом в одночасье и помер. Пришел с огорода, прилег на лавку — да и все. Фрося его окликнула — молчит. Подошла, а он уже холодный. А сыновья за три года только раз появились. Судьба, видно, такая при нынешних детях. Как от пуповины оторвался, считай, уже далеко.

А кто ж это сено пластает на огороде? Сноровисто. Вон сколько загребает. Никак кто из ребят приехал матери подсобить? Нет, ни на Мишку, ни на Степана не похож. Рослый мужик, лысый… вон как солнце отсвечивает. Кто б это мог быть? Из сельских навряд ли. Узнал бы Николай сразу. Пришлый никак? Может, наняла Фрося за десятку какого выпивоху. Эти по нужде к гнилухе на все руки мастерами объявляются. А дело-то держится только с час по их уходу. Потом валится.

Подрулил к дому. Обедать пора, третий час. Маша небось заждалась. Зашел во двор, долго плескался под самоделочным душем. Жена накрывала стол прямо у крыльца.

— Коршуняка-то опять цыпленка уволок… Так вот над забором нырнул — и сразу назад… Наплакалась я. Опять с лесу прилетел.

— Ладно. Похожу, может, гнездо его найду, — пообещал Николай, прихлебывая борщ. — Новости есть?

— До Фроси, говорят, мужик какойся прибился. Нынче к Лизе ходила она и рассказывала. Вроде бы видный из себя, года шестьдесят три. Уж ожила Фрося. Как молодая бегает. А мужик крепкий.

— Видал его… Сено пластает. Ехал мимо, еще удивился.

— Значит, правда, — Маша подсела к столу, глядела на него задумчиво, — тяжко ей, Фросе-то. Она никак нам ровесница?

— Годка на четыре старше. Нам с тобой по пятьдесят пять, значит, ей пятьдесят девять. Нет, пятьдесят восемь… Точно. Ивану было б шестьдесят осенью, а она на два года моложе. А что приняла, то и ладно. Правильно сделала.

Николай допил молоко, собрал крошки со стола перед собой, пошевелил их на ладони кургузым толстым пальцем, отправил в рот. Начал натягивать пропотевшую рабочую рубаху.

— Полежал бы малость?

— Некогда. Нынче городских с князевского поля до Лесного везти. Ихний автобус нашу дорогу одолеть не может. Раздолбали вконец.

— Гляди там, на откосе.

— Гляжу. Вот сейчас скамеек нагружу и поеду. Не дело это, понимаешь. Машина к перевозке людей негодна. Будка полагается.

— Я ж и говорю: гляди.

Он дошел до ворот, остановился, вспоминая что-то:

— Слышь, рябого петуха не пускай со двора. Он, гадюка, опять курей по соседским огородам поведет.

— Ладно.

Грошев опять толокся на складе. Покрикивал на баб, сортировавших помидоры. Коршуном наскочил на Николая:

— Ты где прохлаждался? За городскими пора.

— На полчаса пообедать заехал. Сам ведь гонял в город.

— Ну, кидай скамейки и гони на поле. Ихние автобусы уже тут. Небось ругаются работнички.

— Правильно делают… — Николай открыл борт, начал носить скамейки. Грошев стал подсоблять. Хромая нога мешала поворачиваться побыстрее. Подбородок бригадира топорщился седыми остюками, и Николай не удержался:

— Побрился бы, начальник.

— А иди ты, — беззлобно огрызнулся бригадир.

— Говорят, к Евфросинье мужик пристал. — Николай затолкал в кузов последнюю скамейку, закрыл борт. — Не слыхал?

— Бабы балакают. Мне-то с этого толку? Пенсионер небось. Коли б лет сорок ему, тогда б дело. Да еще с руками бы тот мужик. А так своих курортников хватает. Ну, паняй.

Рядом со складом, приткнувшись к забору, замерли три больших туристских автобуса. Занавесочки, мягкие сиденья. Богато. Шофера лежали на траве, перекидываясь в карты. Сколько ж рейсов придется делать, чтобы перевезти столько людей?

Николай подошел к водителям:

— Ну и как?

Двое — пожилые мужики. Третий, по виду бывший таксист, с профессионально оценивающим взглядом, буркнул:

— Весело.

— Может, все же проедем, ребята?

— По такой дороге не поедем.

— Я первый пойду. Нельзя мне людей на скамейках везти. На откосе побьются друг о друга. Сиденья-то не крепятся.

— Наше дело простое: ехать нельзя, и все.

— А ты можешь оставаться, воробышек, — грубо оборвал его Николай, — я к водителям обращаюсь, а не к тебе. Твое дело известное: счетчика нет и дела нет, так?

Пожилые прыснули. Один из них встал, поддернул брюки, полез в машину:

— Заводи, Федосеич! А ты, друг, поосторожнее со скоростью. Мы за тобой следом.

Таксист растерянно поглядывал на товарищей. Потом тоже нырнул в автобус.

К Николаю подскочил Грошев:

— Сагитировал? Ну молодец. А то они тут мне вычитали.

— Правильно. Ты хоть бы Костю с бульдозером послал на откос. Это ж дорога, а не выгон для гусей.

— Ладно. Я сейчас тоже туда мотану. Небось помидоров нагрузят больше, чем уберут. Вот мотоцикл заведу…

Он обогнал кавалькаду, возглавляемую грузовиком Николая, на самой вершине подъема. Оглянулся, что-то прокричал, чего Николай не услышал за натужным ревом мотора.