Стремнина - [79]

— Понес! — крикнул Кисляев.

— Погляди, какими мы за десять дней стали, — сделав шаг вперед, продолжал Мерцалов. — Едва ноги таскаем. Ну и довольно! Раз незаконно — кончай! Кто их издает, законы? Советская власть. Что же выходит? Идти против власти? Идите, а мы не желаем! Мы советские гррраждане!

Толпа рабочих, негодующе зашумев на все голоса, бросилась со спаровки на берег.

— А мы кто? — выскакивая прямо на Мерцалова, закричал весь побагровевший Вася Подлужный. — А ну, скажи, черная душа?

— Идейные трудяги! — наглея и не отступая перед богатырем в тельняшке, с презрением выкрикнул в ответ Мерцалов. — А если точнее — несчастные…

Он не успел договорить, как оказался в ручищах Васи Подлужного. Встряхивая Мерцалова за грудки так, что лохматая голова его, того и гляди, отлетит прочь, бывший подводник в бешенстве заорал:

— А ну, доскажи, кто? Доскажи-и!

Но Мерцалов, даже и при всем желании, сейчас не мог бы этого сделать, а рабочие, стоявшие вокруг, не без оснований считали, что все недосказанное уже вылетело из его головы.

Совершенно непонятно было, как опомнился Вася Подлужный, едва его спины коснулась рука Арсения Морошки. Он даже не оглянулся, стало быть, и так догадался, кто удержал его, моментально утихомирился и даже, казалось, совсем по-свойски подмигнул Мерцалову, который растерянно ощупывал на своей куртке пуговицы.

— Хапнули — и хватит?

— А мы не из жадных, — поняв, что пронесло, ответил Мерцалов, брезгливо кривя губы.

— Опять заговорил?

— А тут без регламента.

— Не трогай, отойди, — сказал Морошка, останавливая Подлужного, побаиваясь новой вспышки его гнева, иной раз неудержимого. — Пускай уходят. Скатертью дорога. Только вот знать бы: что же произошло? Работали, как все, хорошо работали. Десять дней делили с нами радость: дело-то вон как ловко шло! И вдруг — опять потянуло в сторону? Обкрадываете вы себя. Так в одночасье и обнищаете.

— А вы тут станете богачами? — посмеиваясь, спросил Мерцалов.

— На удачливой работе только и богатеть, — ответил Морошка. — Не деньгами, понятно…

— Мы материалисты. О душах не думаем.

— Пусть все пустым будет?

— Пусть!

— Лишь бы полон кошелек?

— Представь себе, товарищ прораб, с полным кошельком я чувствую себя че-ло-веком! — разъяснил Мерцалов снисходительно. — А этого мне вполне достаточно.

— Налегке прожить хочешь.

— Налегке — и легко.

— Брось. Никому еще не удавалось.

— А я проживу! Я не из тех!.. — Мерцалов любил изображать себя ловким и удачливым человеком, вероятно, оттого, что втайне все же сознавал свою несостоятельность. — И проживу, между прочим, дольше тебя, хотя мы и ровесники. Я из крррепкой, ж-живучей породы!

— Дольше меня тебе не прожить, — ответил Морошка мирно и с обычной своей сдержанной усмешкой. — Я больше тебя работаю. И уверен — больше тебя сделаю.

Уход вольницы сразу же отразился на деле. Вновь пришлось работать только одной бригадой.

II

В прорабстве было немало парней, отслуживших действительную службу в армии за последние годы. Наблюдая за ними, каждый мог судить, какой чудодейственной и мудрой школой оказалась для них воинская служба. Все они были, конечно, очень разными, у каждого — свое любимое, свои привычки, манеры, причуды. Но у всех — решительно у всех — замечалось прежде всего и общее, приобретенное, несомненно, в армии, вроде редкостного сплава дисциплинированности, скромности, упорства и оптимизма. И этот сплав был необычайно стоек против житейской ржавчины.

Группа Кисляева, согласившаяся стать простыми рабочими, да еще на весьма опасной работе, особенно полюбилась Арсению Морошке. Все лето он не мог налюбоваться работой однополчан и тем, что исполнительность у них легко, естественно сливалась с внутренней свободой. Он радовался своей дружбе с ними, всегда шел к ним с открытым сердцем, с любой удачей и бедой. И однополчане, привыкшие высоко чтить закон взаимовыручки, во всем помогали прорабу. Не счесть всех советов и подсказок, какие они давали ему в течение лета.

На последнем дружеском сборе в прорабской особенно остро почувствовалось нетерпеливое желание однополчан как можно скорее доделать прорезь на Буйной. Они словно вспыхнули тогда от одной спички — и загорелись на удивление неспокойно, порывисто. Уже на другое утро они строже, чем всегда, следили за дисциплиной в бригадах, за порядком на брандвахте и в запретной зоне. Казалось, они хотели возвысить свою работу до уровня привычного для них воинского труда.

— Завели порядочки, как в армии, — ворчал Мерцалов.

— А тут и должны быть воинские порядки, — без всякого смущения отвечал ему Кисляев. — Дело-то у нас боевое, с огоньком да дымком.

Вечером Гриша Чернолихов попросил у Морошки карту средней части шиверы, где осталось пробить прорезь. Он вычертил ее, не жалея черной туши, на большом зеленом, как ангарская стремнина, картоне, со всеми всевозможных очертаний камнями, лежавшими в ее границах и обреченными на уничтожение. Несколько камней в верхней части прорези, откуда с утра начали взрывы, Гриша сразу же перечеркнул жирными крестами, наглядно показав, что сделано за день. И в таком виде карта прорези была вывешена в столовой.