Стрелы в полёте - [9]

– Ну да, предки его волками были, – с иронией поддакнул Сергей. – Бредятина чистейшей воды.

– Может и бредятина, – согласился Большевик. – Редактора-то я немножко знаю. Вроде нормальный человек.

– Смотря что считать нормой, – меланхолично отозвался Сергей. – Гипноз… Гипноз… Я когда-то занимался этим, еще в школе. Книжки разные… Техника самогипноза, аутотренинг и всякое такое… Сосредоточьте взгляд на блестящем металлическом шарике… Сосредоточьте взгляд…

Что-то билось внутри, толкалось в преграждающую выход дверь, и дверь поддавалась этим усилиям, потому что вовсе не была заперта и только и ждала, когда же ее догадаются открыть.

– Посмотри мне в глаза, – сказал он Юре, подавшись вперед и крепко зажав ладони между коленей.

Юра медленно откинулся на спинку дивана и пробормотал:

– Ну конечно… Рано или поздно, но мы бы сообразили. Ты совершенно прав, Сережа… Именно!

Его темные глаза превратились в два туннеля, ведущих куда-то в неведомую глубину. Сергей сидел, упираясь коленями в низкий стол, застыв в каком-то оцепенении, и в то же время летел вперед по этим туннелям – по двум сразу! – и опять-таки в то же самое время чувствовал, как и в его сознание вторгается нечто извне, истекающее из глубины туннелей. Неведомо как, когда и где он обнаружил, что нечто, которое, кажется, и было им, Сергеем Соколовым, словно бы парит над двумя параллельными потоками, скользящими навстречу друг другу. Один поток казался ему бледновато-красным, почти розовым – и этот поток был как-то связан с ним, Сергеем Соколовым; другой, встречный, поток (поток неведомо какой субстанции – но только не воды, и не огня, и не воздуха…) представлялся зеленоватым, слабо светящимся – и принадлежал, несомненно, его визави, Юре-Большевику. В какой-то неуловимый миг оба потока слились воедино, словно бы даже с каким-то подобием короткого мелодичного звука – и исчезли, сменившись мельканием ярких, удивительно зримых картин – не картин даже, а кусочков забытой реальности, совершенно живой, с красками, запахами и звуками, – и пришло отчетливое ощущение собственного присутствия в этой реальности.

Картины были обрывочны, но отнюдь не казались обрывками сновидений – они, несомненно, представляли собой частицы яви, когда-то и навсегда запечатлевшиеся в памяти. Они всего лишь забылись, как забывается очень и очень многое, но никуда не исчезли – просто лежали в почти необъятном хранилище, заваленные грудой других, более поздних впечатлений…

…Шуршащая белая ткань, очень много шуршащей белой ткани… Где-то в вышине, далеко-далеко – необъятный белый свод, расчерченный ровными золотистыми линиями.

Нет, это уже нынешний Сергей, сидящий на диване, знал, что видит и осязает именно ткань, что над ним – белый с золотом потолок; тот, давний Сергей, еще не умел давать названия вещам и явлениям окружающего мира, еще не мог определить, что именно видит, слышит и ощущает…

Красивое женское лицо… Голубые глаза, гладко зачесанные светлые волосы… Ласковый голос… Золотая застежка на плече… Песня, тихая нежная песня, и все покачивается вокруг, теряет очертания, растворяется… «А-а-а… А-а-а…» – поет милая, родная, единственная… Мама?..

Где-то неподалеку играет флейта…

Он плывет сквозь теплую пустоту, кто-то бережно несет его – и выносит на свет, под небо и солнце. Голубизна, зелень, белые пятна – теперь, здесь, он понимает: он видит то, что представлялось ему когда-то хаосом разноцветных красок без форм и названия. Белые пятна – здания, окруженные деревьями, они спускаются к широкой желтой полосе песка, за которой колышется распростершееся до горизонта море… Берег перечеркивает длинная стена, сложенная из красных, черных и белых камней, она уходит вдаль, вздымаясь выше самых высоких деревьев…

И вновь – белый с золотом потолок, привычный потолок, привычные линии – и нежная песня, от которой веет покоем, и сами собой закрываются глаза…

Над ним – все то же женское лицо, милое знакомое лицо, и ласковый голос все говорит и говорит что-то…

Красивые бронзовые колокольчики на полке перед большим бронзовым зеркалом… Россыпь маленьких золотых безделушек на низком столе… Высокая треногая ваза, и на ее выпуклом гладком боку изображены два удивительных человека: один – с птичьей головой, а другой – с кошачьей…

Красные, желтые, зеленые шарики, нанизанные на веревочку – близко-близко. Если бить по ним руками, они начинают весело трещать. Погремушка…

Картины торопились, наскакивали одна на другую, картины все убыстрялись и убыстрялись, словно боясь, что тот, кому они являлись, вот-вот отмахнется от них.

А потом вдруг все смешалось, исчезло, и навалилась темнота, бесплотная и в то же время странно осязаемая темнота, и в этой темноте зазвучал чей-то голос. Голос что-то говорил и говорил, словно забивал невидимые гвозди, и голова просто раскалывалась от непрекращающегося грохота, похожего на барабанную дробь… Смысл слов ускользал, но слова все возвращались и возвращались, тяжелыми плитами ложились на дно, и было понятно, что от них никуда не деться, и они никуда не денутся – и так и будут лежать под заносами пепла времени. До поры.