Стрельба по бегущему оленю - [205]

«Я все это время думала о тебе… и слышала, что ты тоже думаешь обо мне… Это было так хорошо, Дима-Дима. И твои четыре письма… Спасибо тебе. У меня здесь (она взяла его руку и приложила ладонью к низу живота) уже ничего нет. Все повырезали… А когда я думала о тебе… а ты — думал обо мне… это не имело никакого значения, честное слово! Спасибо тебе, Дима-Дима, спасибо тебе, спасибо…»

А за окном шел серый нескончаемый дождь.

И он — проснулся в слезах.

Никогда никого в жизни он так еще не жалел, как Надю из этого сна.

Он добыл из-под одежды, лежащей на стуле, новообретенную игрушку свою, стал с опасливой уважительностью изучать. Пистолет по-прежнему радовал руку, рождал в душе ни с чем не сравнимое ощущение защищенности в этом мире, уверенности и вескости. Но — он представил, как нажимает спуск направленного на Голобородьку этого пистолета, как Голобородько мгновенно превращается… во что превращается? в нечто превращается — и с унылым презрением к себе понял, что Валера, пожалуй, прав, не сумеет он этого.

Надо ведь будет, с еще горшим унынием и брезгливостью подумал он, как-то так все обставить, чтобы никто не показал пальцем на Проклятикова, и это ведь не кино, не книжка, не под силу тебе, бедный Проклятиков, выдумать что-то такое хитромудрое и, главное, настолько простое, чтобы никто даже и не затевал поиски убийцы. А убийцей непременно должен быть он?

С презрением он поймал себя на том, что торопливо юлит мыслью, стараясь как-нибудь увильнуть от задуманного, с усилием пересилил себя и заставил, испытывая при этом напряжения почти физически ощутимые, свою память вновь вернуться к Наде, к тому, что сделал Голобородько с Надей, к тому, какой Надя явилась ему только что во сне.

Лютая ненависть к Голобородьке оставалась, оказывается, неизменной. Какой-то, самый темный и глухой угол его души был прямо-таки загроможден этой ненавистью.

И все же… И все же, и все же — он с отчаянием никак не мог отыскать в себе себя такого, который смог бы сделать это!

Впрочем, как он уже догадывался, от него уже мало что зависело. «Ду глаубст цу шибен унд ду вирст гешобен…» — усмехнулся он, одновременно же поразившись, сколько словесного случайного хлама осталось в его башке со времен высшего образования. «Тебе кажется, что ты идешь, а на самом деле тебя ведут…» — так подумал он, когда Валера, войдя в его комнату, объявил, что сейчас они позавтракают и в темпе рванут в аэропорт, он, Валера, уже звонил, договорился с русским транспортником, они возьмут Проклятикова без проблем, через два часа будешь под Москвой.

— Быстро у вас тут дела делаются, — опять похвалил Проклятиков.

— Транспортник на нас работает. Совместное предприятие. Туда фрукты-яблоки, оттуда (он засмеялся) тоже фрукты-яблоки, чтобы шакалы подавились!

Проклятиков стал одеваться. Показал на пистолет:

— Не передумал?

— Нет, — ответил Валера, отвердев лицом.

— Тогда… — обнаглел Проклятиков, что-то смутное быстро подумав о Камчатке, о Дальнем, Саше, — тогда сыпани еще патрончиков! Про запас.

Валера принес запасную обойму и пригоршню патронов россыпью.

Выйдя на улицу, к «жигулям», поджидавшим их, Проклятиков посмотрел на номер дома, на название улицы. Сказал:

— Сразу же напишу. Нет, телеграмму пришлю. Если в телеграмме будет: «приеду летом», значит, все в порядке.

— Дай на минуту, — сказал Валера, уже сидя за рулем, показал на пояс Проклятикова, где был пистолет.

Быстро вынул обойму, выщелкнул верхний патрон. Перочинным ножиком нацарапал на пуле некое подобие креста. Очень торжественно и театрально запечатлел на патроне поцелуй и снова снарядил обойму.

— Первая пуля — моя, — еще раз напомнил он, почему-то с некоторой даже угрозой. — Поехали!

Проклятикова эта сцена покоробила — чересчур уж мелодрамой отдавало, мексиканским кино.

И опять он с раздраженным неудовольствием почувствовал, что он — не свободен, опять повязан какими-то тенетами, опять не он самолично идет, куда ему надо, а его ведут!

И опять он услышал, как словно бы ожесточенная возня началась в его духовном нутре: раздражившийся, в отчаяние впавший ДэПроклов вновь пытался высвободиться, порвать нечаянные путы, с избавительным визгом вырваться вон из Проклятикова!

«Ты не мучайся, не жги понапрасну нервы, так уж случилось… — говорил он себе, как больному. — Наступит завтра, послезавтра, и то, что должно произойти, станет уже вчерашним днем. Подумай-ка лучше о том, каким оно будет, твое послезавтра».

…Тихий день будет, солнечный, тихий.

— Ну, Робинзон Робинзоныч, дальше — сам! Нам до ночи надо домой добраться, — скажет Витюша, с улыбкой, одобрением и легкой завистью глянув в лицо ДэПроклова.

Лишних слов не будет.

Газик, многотрудно завывая, развернется в три приема на узкой, уже зарастающей мелким кустарником дороге, Витюшино лицо еще раз мелькнет в окошке, приветственно поднятая ладонь, и — он останется один.

Посидит, покурит, слушая тишину, рассеянно оглядывая порядочную груду ящиков, мешков и укладок, которую сгрузили с газика и которую надо будет теперь перетащить на берег, чтобы уже оттуда переправить все это богатство на противоположную сторону озера — к избушке Крохинусов, которая казалась отсюда совсем уже ветхой, совсем уже вросшей в землю.