Стрела восстания - [2]

Оленями обзаведемся — уедем с проклятой Голодной губы.

— То ладно опять, отец, ты придумал.

И стали они каждогодно с ясаком да с поминками ездить в Пустозерский острог. Сядут оба — отец и сын — в маленькую лодчонку, мешок с мягкой рухлядью положат в нее и едут с побережья Голодной губы к Пустозерску.

В иной год отдавали последнее, а тянулись, чтобы аккуратными плательщиками ясака прослыть. Платили не только то, что причиталось за истекший год, а покрывали малую часть и старого, насчитанного на них долга. Себя тоже старались не забыть. Откладывали шкурку-две, чтобы променять потом на оленей. Но плохие, непромысловые тянулись годы. За девять годов сумели накопить шкурок всего-то только, чтобы трех оленей-быков выменять.

Рады были и трем: все лучше, чем ничего! Все же можно на промысел за пушным зверем выезжать — ловушки осматривать.

— Теперь бы да год песцовый выпал, — мечтал Сундей вслух, — припомнили бы мы воеводе пустозерскому ясак да поминки!

И десятая зима выпала на редкость песцовой: лезли зверьки и в ловушки и, случалось, под стрелу подвертывались.

Сундей и Ичберей радовались:

— Мышь — она не обманет! Было весной мышей много — осенью песцов много в тундру пришло.

Когда замахали прозрачными крыльями южные ветры и снега начали плавиться под солнцем, подсчитали отец с сыном свой зимний промысел, и в глазах их вспыхнули огоньки радости.

— Променять бы все шкурки на оленей — сразу бы уйти можно отсюда! — говорит Ичберей.

— Уйти, как не уйти, когда олени есть! — одобряет мечту сына Сундей. — Печора вскроется — ясак свезем; к осени на остатки шкурок оленей выменяем... Семь оленей, думаю, выменяем. Да три оленя есть у нас. По первому снежку на десятке оленей как-нибудь откочуем с этого места. К Камню (к Уральскому хребту) подадимся. А то на Вайгач уйдем. Там поживем, пока не [- 8 -] прикупим еще десяти — пятнадцати оленей. На Вайгаче и с едой лучше будет. Попадет белый медведь — мяса у него много! А здесь одну рыбу едим. Да вот еще песцов. Так белый медведь вкуснее песца!

На том и порешили: осенний первопуток падет — на Вайгач уходить, а до осени найти охотников обменять оленей на шкурки.

Когда вошла в берега Печора-река и зазеленела трава, повезли отец и сын ясак. В последний раз повезли. И радовались этому. Всю дорогу шутили друг с другом.

Пустозерский острог был уже виден, когда сказал Сундей сыну:

— Обратно поедем — наследство передам тебе.

— Какое наследство?

— После скажу.

Ясак заплатили. Воеводе поминки хорошие справили.

Воевода расщедрился: по чарке обоим поднес. Разогрела чарка кровь столетнего Сундея. На хвастливое слово толкнула:

— Я — Сундей Тайбарей — последний годок до сотни годков доживаю, а нет человека сильнее меня. По всем тундрам, по всем деревням русским бывал — нигде не встречал себе супротивников.

Стрельцы поддакнули:

— Верно, старик: по кости видать, что силен ты, как все равно белый медведь! Не поберег тебя самоядский бог: сделал одинаковым что вдоль, то и поперек. Такому бы, как ты, силачу в стрельцы наняться — цены бы не было тебе! Один с двадцатью управился бы.

— Так, так! Правду сказываете: управился бы один с двадцатью! Только... карачейский род себя не... никогда еще не ходил наниматься в стрельцы! Не пойду и я.

Тут подошел к Сундею высокий — в целую сажень ростом — стрелец с угрюмым лицом, заросшим черной бородой.

— Не люблю я похваляльщиков! — сказал стрелец.— Особливо из вашего поганого рода самоядского. Давай ухватимся друг дружке за грудки да поборемся, силой померяемся. Один на один!.. И наперед тебе, са- [- 9 -] моядишко богомерзкий, совет даю: вытаскивай из пазухи своей идолишка поганого да поручай ему душу свою; так тряхну тебя — дух из тебя вон!

Не даром прожил Сундей Тайбарей сотню лет. Много видел он, еще больше слышал. То, что видел, все, что слышал, все на память брал.

Видывал он много всякого. И привык не удивляться ничему. Привык сохранять лицо свое неизменным.

И не подал он вида угрюмому стрельцу, что обиделся на его слова. Спокойно, с улыбкой добродушного ребенка, оглядел он стрельца с ног до самой шапки и коротенькую бывальщинку рассказал:

— Двадцать годов было мне. Ехал я в ту пору от воеводы березовского... За Камнем воевода этот живет... Олени усталые были у меня: не идут, хоть ты как хошь! Соскочил я с саней да так — и всего-то как быть легонечко! — посжал хорей в руках... Хруп — сломался хорей... Длинен, угрюм, силен и черен был стрелец, да несметлив: не понял он сразу насмешки над собой. Спросил Сундея:

— Ты к чему такое плетешь? Аль боишься силой со мной померяться?

И показалось стрельцу — насмешливо дрогнули ресницы у Сундея. Хотел уж огреть кулаком по башке нахального самоядишку, да голос ровный, почти ласковый, успокоил:

— Померяться силой с тобой как не можно? Можно померяться. Только уговор такой подержим: бороться не насмерть. Вдруг да я тебя поборю? И насмерть кину тебя о землю? Меня тогда тоже убьют. Зачем две жизни губить занапрасно? К тому же обычай в тундре есть: за кровь кровью платить. Из-за нашей борьбы с тобой может тогда много крови нашей, ненецкой, пролиться. Вашей крови — стрелецкой крови — тоже много пролиться может. А еще так скажу: я царю вашему ясак плачу. Воеводе вашему поминки справляю. Ты сам царю своему, воеводе своему служишь. Выходит: оба мы нужные царю вашему люди...