Стрекоза на льдине - [9]

Лицо Алевтины Васильевны каменеет на моих глазах. Мраморный лоб. Мраморные щеки. Мраморные веки.

— Я, Рахиля, никогда не вмешиваюсь в служебные дела мужа. И вряд ли смогу вам чем-нибудь помочь в Данном вопросе.

Мне кажется, что я стою на краю обрыва. Еще немного, и я упаду в черную зияющую пропасть. Нет! Нет! Достаю из кармана Белочкины часики — единственное наше богатство. Подаю мраморной женщине.

Какие красивые у вас часы. Удивительный браслет, когда не видела такой тонкой изящной работы. — Это в Польше делали. Они старинные. Возьмите их на память! Возьмите в подарок.

— Вы что это надумали? Вы видно рехнулись, Рахиля, взятки мне давать. Уберите немедленно.

Тишина. Солнечный зайчик от позолоченного маятника прыгает на розовой стене. Где-то между оконными рамами жужжит последняя осенняя муха…

— Хорошо, Рахиля. Я поговорю с мужем. Я попытаюсь помочь вам.

Судорожно, неистово ловлю ее белые красивые руки. Целую душистые мягкие пальцы.

— Спасибо! Спасибо вам!

— Перестаньте! Успокойтесь.

— Я буду молиться за вас всю жизнь. Я сошью вам много красивых платьев. Вы будете самой красивой женщиной в Омске, самой модной, самой…

У меня не хватает русских слов, и я, как позолоченный маятник, повторяю, повторяю одно и то же:

— Самой красивой, самой модной, самой красивой…

Солнечная тишина парка. Нынче позднее-позднее бабье лето. И паутинки не летают. Просто какое-то блаженное спокойствие в природе. Словно замерла на мгновение. Забыла о прошлом, не ведает будущего. Холодная прозрачная осень заколдовала парк. Звонкие листья, вырезанные кем-то из золотых пластинок, как в надгробных венках… Это дерево в детстве наверняка тянулось ввысь, но потом какая-то непреодолимая сила, сравнимая лишь со страстным желанием, повлекла его к земле, и оно изогнулось, отдалось своей страсти. И что-то нарушилось в его строении. В его сильном организме. Часть ветвей высохла и лишилась листьев. Но! О, чудо! Они не выглядят безжизненными. Тонкие. Гибкие. Страстные. Я прикасаюсь к ним лбом. Губами. Прохладные. Капля дождя или вечерней росы, больше похожая на маленькую льдинку медленно катится по моей щеке, я чувствую ее. Нет, это не моя слеза. Слезы горячие, жгучие. Это не моя слеза. Может быть, небесная. Снова и снова касаюсь губами ветвей. Нежно. Едва-едва. Страстное волнующее желание совокупления кружит мне голову. Хочется сбросить шарф, пальто, сапоги. Все-все, что есть на мне в эту минуту. Ощутить ступнями металлический глянец осенних листьев. Почувствовать прикосновение тонких прохладных ветвей к соскам. Бедрам. Ягодицам. Мне не холодно от этой мысли. Кленовые парашютики невесомо кружатся вокруг меня. Поднимаю глаза. Лазарь. Провожу кончиками пальцев по его холодной щеке, по тонким ветвям. Неуловимая схожесть.

— Рахиля, ты должна сказать Грише. Сегодня. Ты должна.

— Я хочу… Давай, ты будешь сегодня кленом… Ты сможешь это ощутить… Почувствовать.

— Ты должна сегодня поговорить с Гришей. Вечером, когда вернешься.

Я целую его губы, ветви, глаза, листья, ладони. Я уже слышу, слышу, как осенняя страсть загадочного дерева и мое непреодолимое желание загораются в нем горячим импульсивным пламенем. Несколько секунд он еще борется с собой, перебирает мои холодные, сияющие закатным солнцем волосы и вдруг резко отводит их назад, за плечи.

— Ты сумасшедшая!

И я растворяюсь, исчезаю. Нет меня. Нет Лазаря. Есть какое-то единое существо. Гибкое. Сильное. Страстное. Счастливое. Несчастное. Единое…

Старинное зеркало. Тяжелая оправа красного дерева. Глубокое-глубокое отражение. Розовый шифон.

Тонкий, легкий, прозрачный в меленький черный горошек. Черный бархатный воротничок и такой же широкий пояс плотно перетягивает талию. Он очень велик мне, я обвернула его два раза.

— Рахиль, я помню! Помню это платье. Неужели ты привезла его из Польши? Почему ты никогда не надевала его раньше?

— Нет, Гриша. Это я сшила. Это заказное платье.

— Жаль. Оно так тебе идет.

Какое удивительное отражение. Словно оцепеневшее озеро. Ровное-ровное. Амальгама немного стерлась по краям. Мне кажется там глубоко-глубоко, если заглянуть и долго смотреть, можно увидеть всех-всех, кто отражался в этом зеркале. Я должна разволновать зеркальную гладь! Поднять волны. Господи! При чем тут зеркало!

— Гриша, я люблю другого мужчину. Я не могу и не хочу тебя обманывать.

Какие большие-большие глаза. Беспомощные. Растерянные.

— Рахиля! Не говори больше ни слова! Умоляю тебя.

— Нет! Нет! Я должна сказать. Я должна сказать тебе правду.

— Рахиля! Ты… ты любишь меня. Я знаю, пять лет — это большой срок. Ты… ты могла забыть… отвыкнуть. Ты много испытала, страдания… Я прошу тебя…

Он берет меня за плечи. Я чувствую, чувствую через тонкую ткань, как дрожат, дрожат его пальцы.

— Рахиля! Родная! Прошу тебя, умоляю… Ты и Зямочка — вы единственные, кто у меня есть на земле. Если вас не будет рядом, если вас не будет со мной, я… Мне незачем больше жить.

Он прижимает меня к груди. Боже! Как страшно стучит его сердце. Как гулко. Гулко. Оно стучит во мне. В моих висках, в моей груди, в моем сердце. Зачем? Зачем я сказала Грише? Я же знала. Все знала с того самого мгновения, когда услышала скрипку. Этот вальс. И шла, навстречу мелодии, как завороженная. Брела, брела в обратную сторону к площади, к памятнику.