Страж - [19]

Я подумал об обете, который взял на себя мальчик. Нарушить его было невозможно. Ольстерец скорее бы умер, чем позволил кому-нибудь сказать, что он нарушил обет. В Риме не было ничего подобного. Ольстерцы называли такой обет словом «гейс». Клятва — это нечто совершенно иное. Клятву соблюдают, потому что она произносится перед богами, и если ее нарушить — это будет для них личным оскорблением. Когда дают слово — это тоже нечто иное. Слову некоторых людей можно доверять, слову других — нет. Выполнение данного слова зависит от того, кто его дает, это не есть что-то абсолютное. Гейс не может быть нарушен, это нечто такое, что становится частью тебя, частью того, что определяет тебя как личность. Это самое важное для тебя, единственная вещь на свете, в которую ты крепче всего веришь, ради которой ты готов умереть. Это такое же понятие, как, скажем, любовь к своей стране или к жене. Гейс — из этого ряда. Ты не станешь его нарушать, точно так же, как не станешь голосовать за диктатора или продавать жену. Дело не в страхе, силе или воле, просто для ольстерца нарушить гейс — нечто невообразимое.

Я направился к тому месту, где стоял мальчик. Кухулин с любопытством следил за моим приближением. Его правую руку покрывала корка запекшейся крови, но он не оставил свой пост даже для того, чтобы помыться. Мальчик явно замерз.

Я сделал знак рабу, чтобы тот принес ему воды. Кухулин присел, чтобы обмыться. Его черные волосы упали, закрывая плечи и лицо, почти полностью скрывая его черты. Под словом «черные» я подразумеваю именно черные, а не просто какие-нибудь темно-каштановые. Волосы сияли, как полированное черное дерево или как спокойный лесной омут, сверкающий отражением полной луны.

Он выпрямился, и я подошел к нему поближе. Завеса волос приоткрылась, и я увидел худое лицо с высокими скулами и серебристо-серыми глазами. Оно было очень необычным. С тех пор как он появился в Имейн Маче и бросил вызов всему Отряду Юнцов, я его почти не видел и забыл, насколько поразительно сочетание цвета его кожи и глаз. Если судить по его коже, волосам, да и по всей его внешности, глаза у него должны были быть черными, как у иберийцев. Вместо этого они были у него серыми и нежными, как шкурка крольчонка. Контраст был удивительным и неожиданным. Он совершенно не выглядел усталым, как должен был выглядеть восьмилетний мальчик после бессонной ночи.

Воздух все еще был холодным. Я предложил ему свой плащ. Он, не сказав ни слова, набросил его на свои худые плечи. Мы какое-то время молча смотрели друг на друга. Меня поразила его бесстрастность, отсутствие любопытства, свидетельствующие о самообладании, достойном взрослого мужчины. Он какое-то время спокойно смотрел на меня, а потом приветствовал жестом руки. Я ответил ему тем же.

— Меня зовут Сетанта, — произнес он негромко.

Я улыбнулся.

— Сетанта? Не Кухулин?

Его лицо оставалось серьезным.

— Люди узнают о подвигах Кухулина, а поэты будут их воспевать. Но это в будущем. До тех пор я останусь Сетантой.

Мне удалось сдержать снисходительную улыбку, с которой взрослые слушают не по годам развитых детей и от которой у этих детей появляется желание их укусить.

— Тогда я пока буду звать тебя Сетантой, а уж попозже — Кухулином, — сказал я и ощутил себя напыщенным взрослым болваном.

Он посмотрел на меня так, словно разглядел в первый раз за все время, и слегка пожал плечами.

— Как вам угодно.

Мальчик протянул руку, и мы сжали друг другу запястья. У него была худенькая кисть и нежная кожа ребенка. Мне захотелось уйти, а потом прийти снова, начать все сначала, чтобы он почувствовал, что я воспринимаю его серьезно. Я решил представиться как следует.

— Меня зовут Лири, хотя…

Я запнулся, потому что почувствовал, как в пальцах возникло совершенно необычное ощущение, захватившее всю руку, а затем и все тело. Я никогда раньше не ощущал ничего подобного, точнее, это было похоже на очень многое из того, что мне приходилось чувствовать, будто самые лучшие ощущения очистились, соединенные в одно. Это было то трепетное чувство, которое возникает в глубине естества, когда рука красивой женщины впервые касается твоей груди; там был и тот миг, когда ты чувствуешь, что противник теряет равновесие после того, как вы долгое время стояли, сцепившись в схватке. Его прикосновение вернуло ощущение радости от неожиданной встречи со старым другом; в нем было тепло, которое испытываешь, наблюдая за теми, кого любишь, когда они занимаются своими делами, не зная, что ты на них смотришь, — все это было, и еще дюжина других переживаний, слившихся воедино. У меня приподнялись волоски на руках, и мне захотелось рассмеяться, как в детстве.

Я почувствовал, что хочу ему что-то сказать, но не понимал, что именно.

Лицо Сетанты оставалось серьезным. Позднее я узнал, что он мог смеяться до слез и что от звука его смеха представлялось, будто теплый солнечный луч неожиданно упал на твое лицо в холодном лесу. Однако в тот момент мне казалось, что он никогда в жизни не улыбается. Его глаза скользили по моему лицу, не исследуя, а впитывая, словно ему хотелось позднее вспомнить меня во всех подробностях.