— И видеть не хочу, — последовал ответ. — За все эти его штуки пятьсот фунтов — это все едино, что без штрафа отпустить.
Парковая Полоса начинается у подножия горы, высота которой три сотни футов, а протяженность склона — полмили. Киш намеревался переправить нас через эту пропасть, держа руль одной рукой и свесив за борт другую, и так лихо проскочил кривой мостик на дне ущелья, что навел меня на мысли о быстротечности нашей жизни.
— Берегись! Мы уже в Саррее, — сказал я.
— Наплевать. Мы и в Кент завернем. Еще только три часа, у нас уйма времени,
— А вам не надо заполнить бункера, запастись водой, что-нибудь смазать? — спросил Хинчклифф.
— Вода мне вообще не нужна, а газолина в одном баке, если не случится аварии, хватит на две сотни миль.
— К вечеру ты будешь за две сотни миль от родного дома, маменьки и верного Фиделя, — сказал Пайкрофт, хлопая нашего гостя по колену. — Не унывай. Такой автомобиль — это почище, чем иной эсминец.
Мы не без достоинства миновали несколько городков, пока на Гастингской дороге не плюхнулись в Камберхерст, представлявший собой глубокую яму.
— Ну началось, — сказал Киш.
— Предшествующая служба при начислении пенсии не учитывается, — сказал Пайкрофт. — Как мы балуем тебя, Роберт.
— Когда вам надоест наконец дурью мучиться? — проворчал наш пленник.
— Когда — это неважно, Роберт. Где — вот чем бы тебе следовало поинтересоваться.
Я и раньше видел Киша за рулем и полагал, что знаю «октопод», но я не ждал от них такого вдохновения. Импровизируя, Киш ударял по клавишам лязгающим рычагам и трепетным педалям, создавая волшебные вариации и превращая наше путешествие то в фугу, то в сельский танец, а потом вдруг на каком-нибудь зеленом выгоне украшал их затейливыми колечкам, и трели. Когда я пытался его урезонить, он говорил лишь: «Хочу загипнотизировать эту курицу! Хочу ошарашить того петуха!», или еще что-нибудь, столь же легковесное. А «октопод» был выше всяческих похвал. Задрав широкий черный нос навстречу уже закатному солнцу, он возносил нас на вершины холмов, чтобы порадовать красотою ландшафта. Нырял, ухая, в сумрачные ложбины, поросшие вязом и сассекским дубом; поглощал бесконечные просторы рощ; пронизывал заброшенные деревушки, пустынные улицы которых отзывались удвоенным эхом на треск выхлопов, и, не ведая усталости, повторял все сызнова. Жужжал, как летящая в улей пчела, прочеркивая голые нагорья длинной тенью, а та становилась все длинней по мере того, как солнце удирало от нас в свою нору.
Мы все молчали: Хинчклифф и Пайкрофт, любуясь искусством коллеги, я с восторгом дилетанта перед мастером; наш пленник — от страха.
К вечеру, учуяв с юга запах моря, «октопод» взял курс в ту сторону и, как могучий альбатрос, стал описывать огромные круги среди зеленых равнин, окаймленных башнями фортов береговой охраны.
— Что это, не Итсбурн ли? — оживился наш пленник. — У меня там тетя… служит у мирового судьи в кухарках… она могла бы установить мою личность.
— Не стоит беспокоить ее из-за таких пустяков, — сказал Пайкрофт; и, прежде чем он кончил панегирик в честь родственных чувств, наших нелицеприятных судилищ и деятельности домашней прислуги, между нами и морем выросли меловые скалы.
— Вон та деревушка расположена, пожалуй, на отшибе, — сказал я, начиная чувствовать голод.
— Нет, — ответил Киш, — оттуда его вмиг довезут до станции… и вообще, не отравляйте мне удовольствие… Три фунта, восемнадцать! Да еще шестипенсовик! Возмутительнейшие придирки!
Я понял, что его терзают воспоминания о каком-то из уплаченных прежде штрафов.
Примерно на долготе Кэссокса Хинчклифф зевнул.
— Высадим мы наконец на какой-нибудь необитаемый остров нашего Роберта? Я тоже хочу есть.
— Капитан желает откатать всю выплаченную им на штрафы сумму, пояснил я.
— Если он ездит так всегда, Роберту причитается немалый куш, — сказал Пайкрофт. — У меня нет возражений.
— Я и не слыхивал о таких вещах. Господи, помоги мне. Слыхом не слыхивал, — бормотал наш гость.
— Так услышишь, — сказал Киш.
Это была первая и последняя реплика, с которой он обратился к констеблю.
Мы проехали через Пенфилд Грин, одурманенные свежим воздухом, ошалевшие от неумолчного гула автомобиля и умирающие от голода.
— Когда-то я здесь охотился, — сказал Киш, проехав еще несколько миль.
Он притормозил в тот самый миг, когда солнце коснулось горизонта. Мы свернули с шоссе и минут двадцать резво прыгали среди деревьев по канавам.
— Покупайте только «вездеходы», — сказал он, въезжая на скотный двор, где одинокий бык грозным ревом откликнулся на наше шумное вторжение. Откройте, пожалуйста, эти ворота. Надеюсь, мостки выдержат.
Доски затрещали под колесами, и мы врезались в густой кустарник.
— Мне, бывало, тоже приходилось рисковать, — сказал Пайкрофт, — но по сравнению с этим человеком я грудной младенец, Хинч.
— Не отвлекай меня, а наблюдай за ним. Вот оно, как говорит Шекспир, широкое образование! Слева по борту упавшее дерево, сэр.
— Отлично. Это моя веха. Держись крепче!
Задрав хвост, как ныряющий кит, автомобиль увлек нас на пятнадцать футов вниз по вьючной тропе, на которой густо переплетались голые корни огромных буков. Колеса перескакивали с корня на корень в полной тьме, которая царила здесь, в тени.
