Страстная седмица - [20]

А тут пришла японская война, взяли Семена, угнали — вернулся с нее Семен, прихрамывая на правую раненую ногу. Только успокоились — революция 1905 года. Только стихло — придвинулась германская. А там началась Большая Революция — с шумом, с красными флагами, стрельбой. Но теперь Семен был совсем другим. Сразу видно: не зря работал на заводе, мучался на войне, читал книжки и ходил на тайные собрания большевиков.

Семен вернулся в город уверенным в себе коммунистом: другой формы власти он не признавал, хоть ты убей его. Только народная власть, а остальная пусть катится подальше. А катиться ей надо помочь. Чем Семен и занялся с великим усердием. И — началось! В конце концов Семен стал командиром, в черной коже с головы до пят и с громадным маузером в придачу. К нему имелся даже деревянный приклад, собираемый из кобуры. Тогда можно было стрелять почти как из винтовки.

Когда установилась советская власть в городах, Семен с отрядом красной гвардии ушел вылавливать колчаковцев в тайге, те уходили все дальше на север, вплоть до родной деревни. Там-то Семена и убили. Кто? Да свои, наверное. Но в снах Марьи Семеновны отец до сих пор был живым и ходил кожаным, с маузером. Он был усат, пах ружейной смазкой, махоркой, кожей. Словом, запах мужской, очень приятный. А еще пах отец опасностью, с которой постоянно встречался. Да и сам он был предельно опасен для белых, конечно. И не руки кузнеца, не страшный маузер, не таежный охотничий глаз, прищуренный и спокойный. Нет, эта опасность сидела в его голове: он был коммунистом, свирепым мечтателем о будущем. Потому-то и ушел в город, потому и женился на фабричной девчонке и стал коммунистом. Мать часто говорила о нем. Но рассказы бабки (она переехала в город после смерти деда) об отце Марье нравились больше. Что и понятно: бабка родила его. А тот старый мир стал переделывать на новый, с необычайным приложением энергии, с маузером в руке, в отряде красноармейцев, шумных, бородатых, крикливых, вооруженных.

А переделывать-то надо было много чего. Вот бабка. Она была сморщенная, черноглазая, смуглая: не сибирячка она, а с Украины, хохлушка… Рассказывала:

— Родилась я, внученька, в Ковронской губернии, в селе Шигости. Дразнили нас так: «соловьи-пересвистники». А потом уже попала в Сибирь. Конечно, места тяжелые, но когда куда попадешь, то разбираться не приходится, бери все, как оно есть. У отца с маткой было пятеро дочерей и два сына, а землю, внученька, тогда давали только на мужчин, а уж баба при мужике была. Так что имели землю на трех человек. А земля там была высосанная, с малых лет я уже работала поденно. Да, да, с семи лет, сердынько, нянчила я чужих дитев, у куркулей в хатах убирала. У нас-то пол земляной был, ну а у тех настоящее дерево. Да, все хлопоты, хлопоты, и поиграть-то некогда. Пришлось мне трудно жить, а вспоминается как будто хорошее, ясынка.

— Бауш, а как ты в Сибирь попала?

В 1898 году мать, отец и все родственники бабушки подалась в Сибирь, двинулись в Томскую губернию. Земля, сказали, есть, лесов же шибко много. Приехали они на Троицу и ужаснулись. «На Украине о ту пору все цвело, а тут снег лежит и таять не собирается. Испугались мои родственники. Ой-ой, снег! Дождались тепла, как снега растаяли, и кинулись назад. Ехали, отбивались дубинками от комаров. А те гнали их, гнали…» И бабка засмеялась. И выходило из ее рассказов, что бабка взяла да и осталась. Хотели увезти и ее, но сестра Пелагея уже вышла замуж за сибиряка, и бабка жила у молодых и тоже вышла замуж, да не за городского, а за крестьянина-таежника, очень уж понравился этот парень, и веселый, и ражий, кряжистый такой! Бывало, на ладонь посадит (задок-то еще был девичий) и носит по избе, носит…

Сразу в деревню они ехать побоялись — зима, и кузнец-батька, узнав, бушевал. Зиму они прожили в Томске. Герасимов Иван по-прежнему работал дворником (цена рубля в деревне и в городе была разной, на этом парень и построил расчет заработать себе целое хозяйство), да еще на охоту хаживал, добывая белку и куниц, и побольше денег. Отец ведь ему денег не присылал: и не принято было, и желал, чтоб сын у него был покорный и под рукой. Поэтому он придерживал натощак, мол, ройте землю носом, узнаете лихо. Что ж, они рыли и лихо узнали, да все превозмогли.

— Как, бауш, вы жили?

— В Томске, доня моя, до сих пор висит старый мост, у него мы, молодухи, стояли и ждали, когда какая барыня пригласит постирать, с детьми понянчиться. Так что мне деревня раем показалась. Приехали, домище поставили, скот закупили. Ружье у мужа было добычливое, бердана называется. И еще, как у всех, малопулька старинная.

Тут вступала мать Марьи:

— Э-эх, доченька, — говорила она. — Убили твоего отца, Сема-то с характером, но тихо, не лез вперед. Как он попал в революционеры, ума не приложу, но пришлось нам уехать из города, в Кольчугино мы подались, строить железную дорогу. Это мастеру-то по железу! А поехали. Копи в то время были, частью деревня, а кто не помещался в дома, тому землянки. О-ох, трудно жить в земле, тру-удно. Маешься ночь в духоте, угарно, людно. Выйдешь и носом в снег сунешься. Ну, и мы тоже были хороши. Помню, холера. Так бабы же ее выгоняли.