Страстная неделя - [33]

Поскольку ей стало очень жарко в мягком кожаном кресле, она выдвинулась на самый его краешек.

— Я, пан советник, полька, — отерла она вспотевший лоб, — и к немцам с этим не побегу, так что вы, пан советник, не бойтесь…

— Ну что это вы! — Замойский развел руками, явно желая показать, что он далек от подобного предположения.

— Вот именно! Но мы-то ведь не можем жить тут, как на вулкане. Или детей тут мало, скажите?

— Да, да, — прервал ее Замойский. — Я поговорю с Малецким, надо это выяснить. Может, это какое-то недоразумение.

— Никакого недоразумения нет, — ответила она оскорблено. — Я человек ответственный.

— Разумеется, разумеется, — поспешно смягчил он свои слова. — А кроме вас еще кто-нибудь знает об этом?

— Ну, уж это мне неизвестно, — пожала она плечами. — Это дело не мое. Я-то никому не говорила. Но люди есть люди… От них ничего не скроешь, мигом пронюхают.

— Разумеется, разумеется, — согласился он. — Я все это выясню.

Он проводил ее до самой прихожей и попрощался в присутствии Владека с такой изысканной любезностью, что она вернулась домой совсем ублаготворенная. Но едва переступила порог своей квартиры, как в нос ей ударил подозрительный запах гари. Охваченная дурным предчувствием, она влетела на кухню. В плите бушевал веселый огонь. Из горшка с бигосом несло горелым. Она заглянула в печь и заломила руки при виде траурно черных струделей. Но гнев тут же возобладал над огорчением.

Пётровская ворвалась в комнату. Вид мужа, беспечно развалившегося на постели, привел ее в бешенство.

— Ах ты дрянь! — завопила она. — Говорила тебе, бездельник ты этакий, чтобы приглядел за пирогами. И что теперь будет? Дерьмо будешь жрать!

Но, прежде чем она успела излить всю свою ярость, Пётровский соскочил вдруг с кровати, рванулся к ней и, схватив за кисти рук, припер к стене.

— Больно! — простонала она, перепуганная. — Ты что, Юзек?

— Вот именно, — он еще сильнее стиснул ей запястья. — Будешь, холера, не в свое дело соваться?

— Да ведь я из-за тебя, Юзек! — пыталась она защищаться. — Я за тебя боюсь.

— Будешь? — повторил он.

От боли и унижения глаза ее наполнились слезами. Но вместе с тем полуобморочное бессилие лишило ее воли. Она была беззащитна перед этим человеком. Вот уже пять лет, день за днем, на счастье ее и несчастье, он покорял ее своим телом, своим дыханием и голосом.

— Будешь? — повторил он еще раз.

Она только покачала головой.

— Не будешь?

— Нет, — шепнула она.

— Смотри у меня! — сказал он сквозь зубы.

И оттолкнул ее от себя с такой силой, что, споткнувшись о порог, она зацепилась за ближайший стул и упала. Пётровский пожал плечами. Потом с презрением захлопнул дверь ногой.

Только минуту спустя она медленно поднялась и, глотая слезы, принялась растирать отекшие руки. И вдруг заметила, что, падая, порвала чулок — на самом видном месте, впереди. Это были шелковые французские чулки, купленные всего неделю тому назад на Керцеляке за большие деньги, трудно доставшиеся ей при спекуляции. Теперь она заплакала навзрыд и сквозь слезы, обиду и гнев громко начала причитать:

— Чтоб ты сгинула, обезьяна жидовская, ты, жидовка проклятая! Человек мучается, вкалывает, и из-за такой вот… Бога, что ли, нет на свете…

Желая успокоить нервы, Малецкий возвращался домой пешком. Надо было пройти через весь город, преодолеть многокилометровую дорогу, но ни ходьба, ни усталость не смогли заглушить терзавших его мыслей.

Варшава окружала его, полнясь движением, шумом, гомоном. Весенний день близился к концу, но лавки и магазины были еще открыты. В витринах, в пестром изобилии военного времени, в толпах, заполняющих тротуары, ощущался близящийся праздник. Гурьбой высыпали и уличные торговцы, шумно нахваливая свои товары. На углах стояли корзины фиалок, калужниц, первоцветов. В воздухе пахло весной. И небо тоже было бы весенним, если бы его светлую, нежную голубизну не затмевали серые дымные полосы. Над гетто, подобный огромному чудищу, возносился черный, почти неподвижный клуб дыма. Отголоски ожесточенной перестрелки, многократно усиленные эхом, слышались меж домов, взрывы то и дело сотрясали землю.

В Жолибоже Малецкий почувствовал себя таким усталым, что решил сесть в трамвай. И все же домой он вернулся гораздо позже, чем намеревался утром.

Услышав, что он наконец пришел, Ирена выглянула в прихожую. И сразу заметила, что он не привез обещанного чемодана.

— Что, ты не взял моих вещей? — огорчилась она.

— Увы! — нехотя ответил он.

— Ты не ездил к Маковским? — спросила Анна.

Разозленный вопросами, он ответил уклончиво и под предлогом, что должен умыться, скрылся в ванной. И пробыл там гораздо дольше, чем того требовала гигиеническая процедура. Вымыл лицо, чего обычно в течение дня не делал, медленно отмывал руки, даже ногти обстриг — они показались ему слишком длинными. Наконец, чувствуя, что его долгое отсутствие переходит границы приличия, он причесался и вышел.

Обе женщины сидели в мастерской. Ирена просматривала альбом Брейгеля и не подняла глаз на Яна, когда он вошел. Избегая изучающего взгляда жены, он уселся сбоку.

— Так вот, я был в Мокотове… — начал он.

Ирена склонилась над репродукцией.