Страстная неделя - [27]

В других районах гетто, не принимавших участия в борьбе, откуда людей пока не изымали, было спокойно, и, по свидетельству тех, кто контрабандой возил на продажу в гетто продовольствие, текла нормальная жизнь. Этим евреям, — они до последнего обольщали себя надеждой, — суждено было погибнуть лишь через несколько дней, а домам их сгореть, как это было осенью прошлого года при ликвидации так называемого малого гетто. Немцы провели в еврейский квартал специальную железнодорожную ветку. Один за другим подъезжали составы, в товарные вагоны грузили безоружных людей. Газовые камеры концлагеря в Майданеке поглощали все новые и новые эшелоны.

А здесь тем временем, в очаге сопротивления и борьбы, пожары охватывали все большую территорию. В зданиях, подожженных раньше, огонь постепенно угасал, и на еврейской стороне Бонифратерской высились за кирпичными стенами почернелые, обгоревшие стены.

Лишь один дом, загоревшийся вчера вечером, все еще был в огне. Там, видимо, уже никто не жил, и мебель загодя разграбили, поэтому пламя распространялось очень медленно. В течение ночи выгорело всего два этажа, и теперь красные языки выползали из пустых окон третьего этажа.

Самые сильные пожары видны были в Муранове и дальше, у Повонзков. Ветер часто менял направление, запах гари чувствовался в центре. Огромная черная туча повисла над Варшавой. В городе царило предпраздничное оживление.

Был Страстной четверг.

Утром Малецкий в обычное время поехал в город. Для него выходные должны были начаться только со Страстной пятницы. Но когда он явился на улицу 6-го августа, где помещалась небольшая, из двух комнат, контора, то обнаружилось, что после вчерашней лихорадочной спешки сегодня работы немного. Да и текущие дела, которые можно было бы уладить, явно не клеились. Владелец предприятия Волянский, тоже архитектор, знакомый Малецкого с довоенных лет, с утра еще не появлялся.

Зато в одной из двух комнат, в так называемой «общей» (другая называлась «дирекцией», и там работали Малецкий с Волянским), уже довольно давно шел оживленный разговор. Когда Малецкий, услыхав возбужденные голоса, зашел туда, он попал в самый разгар горячей дискуссии.

В «общей» находились четверо: секретарь директора панна Стефа, дородная крашеная блондинка, которой выщипанные брови и загнутые ресницы придавали детски удивленное выражение, машинистка, панна Марта, Бартковяк — мальчик-посыльный и молодой человек, у них не работающий. Это был высокий блондин с характерно очерченной, удлиненной головой и глубоко посаженными глазами на птичьем, немного хищном лице.

Малецкий знал этого молодого человека, поскольку Залевский, или Зыгмунт, как звала его панна Стефа, заходил в последнее время на улицу 6-го августа весьма часто. Перед войной он изучал право, теперь же, кроме всего прочего, торговал золотом и валютой.

Когда Малецкий вошел в «общую», Залевский сидел на столе и, оживленно жестикулируя, вещал:

— А я утверждаю, что в одном этом случае мы можем быть благодарны Гитлеру. Он выполнил за нас тяжелую и, прямо скажем, даже неприятную, черную работу. Теперь с еврейским вопросом покончено! Не сделай этого Гитлер, мы сами были бы вынуждены после войны заняться ликвидацией евреев. Одной заботой меньше, это же ясно! А все так называемые гуманные взгляды, — обратился он к сидящей у «ундервуда» панне Марте, — тут абсолютно неуместны! Польша должна жить без евреев, этого требуют наши государственные интересы. Это одно! А второе — у нас нет оснований жалеть евреев!… Они нас не жалеют! Любой из них, кабы мог, тотчас пустил бы пулю в лоб первому встречному поляку. Достигни евреи власти, уж они бы показали нам почем фунт лиха!

Он говорил быстро, страстно и с непоколебимой уверенностью в себе, как человек, привыкший к частым выступлениям и дискуссиям. Панна Стефа, моргая длинными ресницами, смотрела на Залевского с нескрываемым восхищением; взгляд Бартковяка тоже был благожелательным. Одна панна Марта повернулась боком к говорящему. Темные, гладко зачесанные волосы придавали ей очень моложавый вид. Она сидела, склонившись над машинкой.

Заметив Малецкого, Залевский обратился к нему:

— Что, разве я не прав, пан инженер?

Малецкий оказался в щекотливой ситуации. Он не имел ни малейшего желания вступать в полемику. А между тем, после вопроса Залевского, взгляды всех обратились к нему. Даже панна Марта подняла голову. Она была очень бледна, губы у нее дрожали.

Надо было что-то ответить.

— Я, правда, не слышал всего разговора, — начал он медленно, — но то, что вы говорите, не кажется мне новым…

— Разумеется, — удовлетворенно согласился Залевский. — Польский народ уже давно постиг суть евреев.

— Перед войной подобные мысли были весьма популярны среди наших фашистов, — заметил Малецкий.

Тот нахмурился.

— Вы хотели сказать националистов?

— А разве это не одно и то же?

— Нет! — резко ответил Залевский. И, сощурив глаза, вызывающе взглянул на Малецкого.

— Мы хорошо знаем, в каких кругах нас пытаются дискредитировать этикеткой «фашисты». Но после войны мы разъясним этим господам, в чем тут разница!

— В концлагерях? — спросила вдруг панна Марта.