Страстная неделя - [16]

— А не есть ли это надежда? — задумчиво сказал он.

— Что? — не поняла она.

— Забвение! Надежда на лучшее, — продолжал он. — Неужели нам через всю жизнь тащить за собою эти кошмарные годы, никогда от них не оторваться?

— Не знаю! — ответила она. — Из меня за эти несколько лет сделали совсем другого человека, принудили стать иной, чем я была. И, кажется, преуспели в этом. Как же я могу забыть весь этот период?

— Всех изменили эти годы, — заметил Ян.

— Но не всех лишили достоинства!

Анна, которая все это время сидела на краешке кушетки, поджав под себя ноги, вдруг вскинула голову.

— Разве человека в самом деле можно лишить достоинства? — тихо спросила она.

Ирена повернулась к ней.

— Можно ли? О да! Поверьте мне, можно. У человека можно отнять все: волю, гордость, желание, надежду — все, даже страх… Я сама это видела, наблюдала Это. Знаете, как погиб мой отец?

Когда начались первые массовые убийства евреев, а именно, летом сорок второго года профессор вместе с Иреной находились в одном имении в Меховском воеводстве. Пани Лильен жила пока что под Краковом, но вскоре тоже должна была приехать к ним в деревню. Пребывание Лильенов в новом именье было очень неплохо обставлено. Ирена числилась служащей местного винокуренного завода, а профессор жил в усадьбе в качестве учителя сыновей владельца. Первые месяцы пребывания в именье прошли спокойно, и могло показаться, что наконец-то после стольких мытарств прошлого года они смогут здесь прийти в себя и как-то продержаться. Надо было еще только переправить в деревню пани Лильен. Но в то самое время, когда вопрос о ее приезде был окончательно решен, начались массовые репрессии против евреев. Вскоре они достигли и той местности, где нашли пристанище Ирена с отцом. Когда однажды под вечер в ближайший городок Обаров прибыл специальный карательный отряд гестаповцев и приступил к уничтожению тамошних евреев, кто-то, не назвавшись, позвонил владельцу именья относительно Лильенов и их национальности. Оставалось одно — бежать.

Ни в одной из соседних усадеб укрыть Лильенов было невозможно, отъезд в Краков из-за грозящей в пути опасности тоже пока что исключался. Вдобавок профессор очень плохо себя чувствовал, — еще не оправился после тяжелого гриппа, то и дело пошаливало сердце. В этих условиях оставался вроде бы единственный шанс уцелеть: укрыться в ближних лесах. Это посоветовал хозяин Лильенов, и профессор с Иреной согласились. До поры до времени они могли скрываться в лесной сторожке в восьми километрах от имения, там переждать наиболее опасный период. Профессор не хотел, чтобы их сопровождал кто-нибудь из домашней прислуги или из усадьбы. Он уже не доверял людям, почти ни на кого не полагался. И они пошли одни…

В прихожей хлопнули входные двери. Ирена умолкла. В мастерскую вошел Юлек. Он оглядел всех и, заметив, что прервал какой-то разговор, встал в сторонке. Вынул табак и начал скручивать цигарку.

— И что дальше? — спросил Ян.

— Это была ужасная ночь! — продолжала Ирена. — Такая темная… Мы не слишком-то ориентировались в лесу. Сначала еще как-то узнавали окрестность, но потом, когда пришлось свернуть с дороги и идти тропинками, совсем заблудились. Собственно, я тогда только поняла, что мы сбились с пути, когда начало уже светать. Отец едва шел, приходилось то и дело отдыхать. Сердце сильно его беспокоило. Это был уже совсем другой человек. Выглядел он как старый, больной еврей, этакий перепуганный еврейчик, страшившийся смерти. Он ужасно боялся попасть к немцам в руки. Только присядем на минуту, тотчас срывается с места, все ему чудилось, что сторожка где-то тут, поблизости. Я-то уже понимала, что нам не найти ее, но он все еще надеялся.

Когда рассвело, мы вышли на какую-то дорогу. Еще не совсем светло было, стояла мгла… Отец не хотел выходить на дорогу, ну я пошла одна и вижу — движется по направлению к нам большая темная толпа. Представляете, что я там пережила? Я хотела тут же уйти в глубь леса, но отец не мог двигаться. Побледнел ужасно, затрясся весь… Я думала, это конец. Ну, укрылись мы в придорожных кустах, были там у обочины густые кусты, ольшаник, кажется. Легли на землю, отец дышал тяжело и все дрожал, будто холодно ему. Минуты казались часами, пока те люди не приблизились к нам. Я прижалась лицом к земле, роса на траве была, если б дольше так пролежала, заснула бы, наверное, так устала. И вдруг слышу голос отца, измененный до неузнаваемости, дрожащий: «Ирена, это евреи!» Подняла я голову, вижу, толпа совсем уж близко. В самом деле, одни евреи… женщины, старики, дети, беднота еврейская. Потом уж я узнала, что это были евреи из Обарова, те, которых ночью не успели на месте расстрелять. Гнали их на какой-то сборный пункт, где собирали евреев из других городков и деревень, из всех здешних мест. Вы и представить себе не можете, что это было за зрелище, такого вовек не забудешь! Людское стадо, сбитое в кучу, некоторые босиком, с котомками, запыленные все, грязные, с бледными, измученными лицами. У многих лица окровавленные, женщины малых детей на руках несут… Одна девчоночка, маленькая такая, чернявая, худенькая, в розовом ситцевом платьице в горошек, несла двух младенцев, одного на руках, другого на спине…