Страстная неделя - [15]

Юлек потряс головой.

— Не люблю фраз!

— Это вовсе не фразы…

— А что? Пустая болтовня! Допустим, я скажу, что это зависит и от нас и от евреев? К чему я должен апеллировать? К доброй воле? Слова, все слова… А тут не слова нужны…

Ян откинулся на спинку стула.

— Ну?

Юлек молчал. Вдруг из прихожей послышался короткий звонок.

— Это, верно, Влодек! — молвила Анна.

Ян пошел отворять. Это и в самом деле был Карский. Юлек, услышав его голос, поднялся из-за стола.

— Идите в нашу комнату, — посоветовала Анна. — Там можете поговорить.

— Минут пятнадцать, не больше, — обещал Юлек.

В дверях он столкнулся с братом.

— Ты так и не ответил мне, — напомнил ему Ян.

Юлек рассмеялся.

— Не бойся, это тебя не минует!

Поскольку ужин закончился, Анна предложила перейти в мастерскую. При звуке ее голоса Ирена очнулась от задумчивости, с трудом поднялась. Выглядела она очень измученной.

— А может, вы хотели бы лечь? — спросила Анна.

Ирена поспешно отказалась. Они с Яном прошли в мастерскую. Анна осталась в столовой — убрать со стола.

Сумерки перешли в ночь. Но небо, распростершееся над земным мраком, было еще светлое и такое свежее и нежное, какое бывает только ранней весенней порой.

Ян притворил балкон, опустил светомаскировочную штору и зажег маленькую лампочку на низком столике у стены. В комнате стало очень уютно.

Ирена села в глубокое кресло…

— Скажи! — промолвила она вдруг. — Что мне, собственно, делать, что мне с собою делать?

Ян остановился на средине комнаты.

— Что-нибудь придумаем… — сказал он неуверенно.

— Но что?

Он, по своему обыкновению, ответил вопросом:

— А что ты, собственно, делала на Новинярской, там, где мы встретились?

— Там? Ничего. Просто пошла… Посмотреть!

— Как же можно? Ты же рисковала, с тобою бог знает что могло случиться…

— Я не думала об этом! — пожала она плечами. — А вообще-то, что со мной могло случиться? То, что с теми, за стенами, ничего худшего.

— Ты говорила, что хочешь жить…

— Да, хочу, — сказала она. — Но…

— Что «но»?

— Временами уже не умею. В самом деле, уже не умею!

Воцарилось молчание. Пётровский продолжал наигрывать на гармони.

— Где ты жила в последнее время? — спросил Ян.

— В последнее? В Мокотове, у Маковских… Ты знаешь его, нет?

Маковский был ассистентом Лильена и в свое время, когда Лильены, уже под фамилией Грабовских, вынуждены были спешно покинуть свое жилье на отвоцкой линии, профессор, после возвращения из Кракова, жил у него несколько недель. Малецкий знал молодого историка еще по Смугу.

— И что? — Он сел в кресло напротив Ирены. — Опять что-то случилось?

Она кивнула.

— Что?

— То, что всегда! — ответила она коротко.

Она жила у Маковских несколько недель и, почти не выходя из дома, считала себя в безопасности. Кто-то, однако, проведал о ней. Как раз сегодня утром, в отсутствие Маковских, пожаловало двое молодых людей. Один из них был агентом гестапо. Несмотря на арийские документы Ирены, они забрали ее с собой в ожидавшую у дома машину. Были весьма любезны с нею, но не скрывали, что везут ее на Аллею Шуха[2]. По пути она откупилась последней золотой пятирублевкой, которая была при ней. Вышла из машины перед самой Аллеей, однако в Мокотов возвращаться побоялась.

— Выходит, Маковские ни о чем не знают? — спросил он.

— Нет!

Ян предложил завтра же поехать к ним, рассказать обо всем и привезти ей оттуда самые необходимые вещи.

— Разумеется, нет смысла туда возвращаться! — решил он. — Лучше не рисковать.

Она равнодушно согласилась: да, так будет лучше.

— Но что дальше? — склонила она голову. — Что дальше? Как мне жить? Ведь я уже никогда не смогу быть нормальным человеком. Ты знаешь, любое новое лицо невольно вызывает у меня одну мысль: предаст или не предаст? Это страшно, ты не представляешь, что это такое…

В эту минуту в мастерскую вошла Анна. На мгновение задержалась в дверях, потом тихо присела на кушетку.

Ирена, подняв голову, посмотрела на Яна.

— Знаешь ли ты, что, встретив тебя, я подумала о том же?

Он не ответил.

— Допустим даже, что я продержусь до конца…

— Тогда все изменится! — вставил он.

— Нет, люди не изменятся! — возразила она. — Разве что у них уже не будет права убить меня. Но увидишь, те два молодых человека, которые везли меня сегодня на машине, будут смотреть на меня с презрением, сожалея при этом, что уже не могут заработать на мне жалкой золотой пятирублевки.

— Что ты говоришь такое? — возмутился он.

— Вот увидишь! Нас еще больше возненавидят, ведь мы будем свободно ходить по улицам, вернемся в свои жилища, к своим занятиям, обретем свои права. Не возражай, я знаю, что так будет, и ты это знаешь. Сейчас обыкновенный стыд не позволяет многим людям выказывать нам неприязнь. Они принимают нас скрепя сердце, прячут из чувства долга. Но потом уже не потребуется вынуждать себя! А мы со своей стороны ничего не забудем. Ты знаешь, евреи не умеют забывать зло. В отличие от вас. Вы обо всем забываете. И о том, что вами помыкают, и о том, что вы кем-то помыкаете…

Ему нечего было возразить, потому что он думал так же. Впрочем, он сам жаждал забвения, оно было глубочайшей потребностью его сердца и ума. И ему захотелось защитить хотя бы свою слабость, как-то оправдать ее, облагородить.