Страсти по Луне - [26]

Отвяжись, я тебя умоляю!

Вечер страшен, гул жизни затих.

Я беспомощен. Я умираю

от слепых наплываний твоих…

И в конце:

Ибо годы прошли и столетья,

и за горе, за муку, за стыд,

поздно, поздно, никто не ответит,

и душа никому не простит.

Набоков не простил этот мир. Но мы прощаем все его грехи, даже грехи его литературных героев – Гум- берта и Лолиты. Тем более что все мы, и это подчеркивал Набоков, перемещаемся по вертикали, от ангела к животному, от святости к греху. Увы. Такова человеческая природа.

Клоун советской поэзии (Николай Глазков)

Как удивительно порой меняются авторитеты! Не так давно, в советский период, тиражировалась своя звучная обойма имен: Сурков, Тихонов, Матусовский, Ошанин и прочие. В наши дни о них вспоминают все меньше, зато на слуху другие поэты – из бывшего второго-третьего и других дальних рядов, все те, кто раньше пребывал в тени обласканных властью поэтов. Сегодня они вырвались из тьмы забвения. Один из них – Николай Глазков (1919 – 1979).

Волжанин по рождению, Глазков более 50 лет про-1 жил в Москве на Арбате. Это был удивительный человек. Поэт, эссеист, акгер (летающего мужика в «Андрее Рублеве» помните?), шахматист, боксер… «Глазков, – сказал о нем Евгений Евтушенко, – это русский Омар Хайям, но из нашего века, где существуют атомные бомбы и бюро пропусков…» Глазков был настоящий «анфан- террибль» литературных Союзов.

Я иду по улице,

Мир перед глазами,

И стихи стихуются

Совершенно сами.

Глазков – яркий пример того, как талантливый человек не может жить в тоталитарной системе, выламывается из нее. Каждый находил тогда себе нишу. У Глазкова была своя: ниша юродивого поэта, философа и клоуна одновременно:

Я поэт или клоун?

Я серьезен иль нет?

Посмотреть если в корень,

Клоун тоже поэт.

Глазкова долго не печатали: не певец, не фанфарист власти, а ёрник и циник, как считали чиновники от литературы. Первый сборник Глазкова вышел лишь в 1957 году, когда поэту было 38 лет, и вышел не в московском издательстве, а в калининском и назывался «Моя эстрада». Чиновники тайного смысла названия не поняли.

Да здравствуют мои читатели,

Они умны и справедливы!

На словоблудье не растратили

Души прекрасные порывы.

Надо отметить, что, хотя Глазков поздно пришел в официальную литературу, среди читающей публики он был известен давно, стихи его передавались из уст в уста.

Мне простите, друзья,

За милую странность,

Но не выпить нельзя

За мою гениальность!

В 1940 году Глазков собрал полное собрание своих сочинений (их было 187) и «издал» в трех экземплярах от руки (даже не на машинке). Своей книжечке он дал гриф «Сам-себе-издат», и таким образом именно Николай Глазков пустил по миру этот всем известный и тогда весьма роковой термин «самиздат».

Конечно, Глазков был типичным самиздатским автором, «рабом поэзии» в «море лжи». Сам себя он называл «юродивым из Поэтограда», «поэтом переулков», и все его строки пронизаны какой-то особой нежностью к простым людям и сдобрены изрядной порцией самоиронии. Кто, кроме него, мог написать такие строки о войне:

Бомбы падают у дач,

Где не следует;

Миллионы неудач

Нас преследуют.

Или вот это:

Те люди, совесть у кого чиста,

В атаку шли за родину, за Ста…

Нет! Люди воевали за Россию,

Речь о другом была для них пуста.

Так и жил этот удивительный человек, продолжатель традиций Хлебникова, «бравый солдат Швейк» тоталитарной эпохи. Издавался и не издавался. Много пил (а какой гений не пьет?), уходил в свои норы и отдушины от затхлой атмосферы официальной помпезной литературы, уходил от «большого стиля» в маленький, частный, интимный. Еще до войны – в 1938 году (страшно сказать: в год выхода Краткого курса ВКП(б)) – он написал в пику Эдгару По свой вариант поэмы «Ворон»:

Черный ворон, черный дьявол,

Мистицизму научась,

Прилетел на белый мрамор

В час полночный, черный час.

Я спросил его: – Удастся

Мне в грядущие года

Где-нибудь найти богатство? –

Он ответил: – Никогда!

Я сказал: – В богатстве мнимом

Сгинет лет моих орда.

Все же буду я любимый? –

Он ответил: – Никогда!

Я сказал: – Пусть в личной жизни

Неудачник я всегда.

Но народы в коммунизме

Сыщут счастье? – Никогда!

И на все мои вопросы,

Где возможны нет и да,

Отвечал вещатель грозный

Безутешным: – Никогда!

Такое в прежние годы не только не могли напечатать, но за такое можно было и крепко схлопотать. Слава Богу, пронесло! «Надо быть очень умным, чтобы валять дурака», – как-то заметил Глазков. Ему все как-то сходило с рук – политика и любовь.

И неприятности любви

В лесу забавны и милы:

Ее кусали муравьи,

Меня кусали комары.

И вот такие наскоки на держиморд-издателей:

Я лучше, чем Наполеон и Цезарь,

И эту истину признать пора:

Я никого на свете не зарезал,

Напротив, резали меня редактора!

Давно нет с нами Николая Глазкова, не дожил он до перестройки и гласности, до ГКЧП и последующих реформ-обвалов, всего того, что воплотилось в его гениальных строках:

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый – век необычайный.

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней.

90-е годы оказались интереснейшими для историков и чересчур печальными для всех нас. Но опять же спасает Глазков:

Было очень много неудач,