Страсти и скорби Жозефины Богарне - [2]

Но мама об этом узнала, рассердилась и сказала, что я — вылитый папа. Мол, наш «щедрый» папа ради того, чтобы угостить друга, готов обречь на голод собственную семью. Наш «безумный» папа всю жизнь кормил ее нелепыми россказнями и пустыми мечтами о славе.

— Мечты, порожденные ромовыми парами, — сказала мама. — Все обещания — что облака в летний день.

Наш папа, которого никогда не бывает дома и который уже уехал в Форт-Ройял.

— Играть с дьяволом, — уточнила бабушка Санноа.

— С дьяволицами, — спокойно, едва слышно поправила ее мама.

Воскресенье, 29 июня

Дорогой дневник, сегодня я размышляла о своих грехах и каялась.

Виновна в том, что принимала желаемое за действительное. Виновна в том, что разглядывала свое отражение в пруду. Виновна в том, что спала, убрав руки под одеяло.

Ну вот, все записано. Чернила, пока я пишу, высыхают. Теперь поскорее захлопну дневник — не могу смотреть на эти слова.

Воскресенье, 6 июля

Сегодня утром преподобный Дроппит подозвал меня к себе после церковной службы.

— Мадемуазель Ташер, твоя бабушка просила меня поговорить с тобой.

Я увлеченно листала страницы своего служебника.[2] За окном ржали лошади, перекрикивались кучеры.

— Ты входишь в возраст, когда надо принимать важные решения, — шевеля кончиком мясистого носа, сказал отец Дроппит.

— Да, отец мой. — Под белой рясой темнели очертания его нижнего белья.

Преподобный помолчал.

— Советую тебе склониться пред волей Божией и принять жизнь служения.

Я почувствовала, что щеки у меня разгораются.

Отец Дроппит протянул мне носовой платок.

— Жизнь монахини смогла бы утолить голод твоего сердца.

За открытым высоким окном на погост мне была видна голова статуи Христа, глядящего в облака. О падре, мой сердечный голод с легкостью утолили бы праздники, шелковые туфельки и любовь привлекательного кавалера.

Преподобный Дроппит склонился ко мне.

— Когда-то и я был молод… — выдохнул он, и я уловила запах рома.

— Нет, отец мой, я же умру в монастыре!

«Прости меня, отче…» Я пятилась, пока не оказалась у двери, развернулась и выбежала вон из церкви.

24 июля

Мы с Мими играли среди развалин,[3] когда она заметила пятно у меня на юбке.

Я подтянула испачканную часть на бок и изогнулась посмотреть. Что это, кровь?

— Это цветы, — сказала Мими.

Я не знала, что делать.

— Скажи маме, — посоветовала Мими.

— Не могу! — Это было бы нарушением правил благопристойности, которым мама следовала неукоснительно.

Мими дала мне кусок ветоши и объяснила, как им пользоваться. По ее словам, свой она стирает в ручье рано утром, когда никто не видит.

— Там, где мы купаемся? — Фу, до чего противно!

— Ниже по течению.

Теперь я хожу по дому, чувствуя между ног большой кусок ветоши, и мне кажется, что все это видят. Считается, что во мне свершилась важная перемена, но я чувствую только отвращение и недомогание.

Суббота

Мими учила меня гадать на картах: раскладывать их и понимать, что они говорят. Сегодня мы попробовали гадать моей сестре Катрин. На девятое место выпала карта «Смерть».

Катрин была недовольна.

— Это не настоящая смерть, — сказала Мими, собрала карты и стала принюхиваться.

Потом я ее спросила:

— Почему ты остановилась?

— Ты не почувствовала запах сигарного дыма? — шепотом сказала она. — Дух Смерти — обманщик. Никогда не верь ему.

Четверг, 31 июля

Дорогой дневник, случилось нечто ужасное, и у меня на сердце камень.

Все началось с того, что я солгала: сказала младшей сестре Манет, что мы с Мими пойдем на верхнее поле смотреть, не пришел ли в залив отцовский корабль.

— А ты оставайся здесь, — велела я сестре.

Мы с Мими прошли по тропинке за хижиной из маниоки, но на вершине холма свернули обратно к реке и Морн-Кро-Сури. И тут нас догнала Манет!

— Я же наказала тебе остаться! — закричала я.

— Ты солгала! Ты сказала, что вы идете на холм!

— А ты умеешь хранить тайну? — сердито покосилась на нее Мими.

— Клянусь, никому не скажу!

У реки было сумрачно, с ветвей деревьев свешивались пряди мха. Подходя к хижине гадалки, мы услышали кудахтанье курицы.

— Здесь живет оборотень, — испуганно прошептала Манет, беря меня за руку.

Я опасливо взглянула на Мими:

— Это правда?

Перед хижиной стояла жаровня с углями и сильно пахло жареной козлятиной. В тени веранды, крытой банановыми листьями, сидела, скрестив ноги по-турецки, чернокожая женщина. Юфеми Давид — жрица вуду.

Когда мы приблизились, она поднялась с места. Бальное платье из красного атласа с золотистой каймой, рваное и в пятнах, было ей очень велико. Седые курчавые волосы образовали вокруг головы подобие нимба. Позади нее у стены стоял ржавый мачете.

Мими прокричала что-то, чего я не поняла. Старуха ответила на языке чернокожих.

— Что она говорит? — спросила я.

— Входите, — сказала старуха. Из хижины вышел щенок и зарычал на нас.

— Я тут подожду, — сказала Манет.

Мими подтолкнула меня вперед.

— А ты разве не зайдешь? — спросила я.

Мы вдвоем приблизились к старухе. И чего тут бояться?

Юфеми была поразительно мала, чуть больше Манет. Черная кожа у нее на шее висела складками. В одной руке она держала сделанную из раковины плошку со свиными ножками, приготовленными в мякоти кокосового ореха, другой зачерпывала пищу и отправляла в рот. Старуха обсосала кость и бросила щенку, а потом заговорила с Мими на языке чернокожих. Я оглянулась. Манет стояла у горлянкового дерева, не сводя с нас круглых глаз. Закаркала ворона.